Язык и человек

Можно предположить, что с социальной антропоцентрической точкой зрения связано и возникновение трехродовой классификации субстантивных имен в индоевропейских языках. По свидетельству ТВ. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова, выделение подкласса одушевленных предметов среди всего живого совпадало у древних индоевропейцев с еще более ранним делением именной системы на активные и инактивные имена, которая исторически преобразилась в первичную индоевропейскую грамматическую классификацию с двумя родами – общим (одушевленным) и средним (неодушевленным), затем общий род в индоевропейских языках дифференцировался на мужской и женский род, видимо, в зависимости от половой принадлежности сначала личных имен. Т. Барроу отмечает, что «так называемые имена «общего рода», или «одушевленного рода», по своему происхождению являются именами деятеля и в подавляющем большинстве они «одушевленные» (и в основном обозначают людей), так как, естественно, имя деятеля чаще всего относится к лицу» [Барроу 1976: 194]. А. Мейе допускал уже в общеиндоевропейском языке среди «одушевленного рода» «два подрода: мужской род – для существ мужского пола или воспринимаемых как таковые и женский (имевший форму основы, производной от основы мужского рода) – для существ женского пола или воспринимаемых как таковые (например, земля, деревья и т.д.» [Мейе 1951: 367]. Трудно себе представить, что выделение признаков «активности как проявления жизненной силы – живого – одушевленного – биологического пола» происходило без осознания их человеком прежде всего в самом себе и себе подобных, а затем по аналогии в других.

7.2. Отражение в семантической системе языка антропоморфизма человеческого сознания

Антропоморфизму в семантической системе языка, основанному на метафоричности человеческого мышления, придавал большое значение А.А. Потебня. В своей работе «Грамматический род» он определяет «человеко-образность как постоянное свойство человеческой мысли»: «Мыслить иначе, как по-человечески (субъективно), человек не может. Если под мышлением понимать ту долю умственной деятельности, которая сказывается в языке, то оно есть создание стройного, упрощенного целого из наплыва восприятий. Представить себе такое создание мысли иным, чем созданные «по образу и подобию» своему, чем внесением в познаваемое свойств познающего, мы не в силах; но свойства познающего изменяются в определенном направлении, благодаря чему возможна история мысли и ее человекообразности» [Потебня 1968: 461].

Одним из проявлений антропоморфизма в языке А.А. Потебня считал синтаксические категории субъекта и сказуемого: «Субъектом называем вещь как познающую и действующую, т.е. прежде всего себя, нашел, потом всякую вещь уподобляемую в этом отношении нашему я... Судя по тому, что до сих пор действие субъекта мы можем выразить, т.е. представить себе только человекообразно («дождь идет», как «человек идет», «я иду»), можно думать, что и вообще понятия действия, причины возникали так, что наблюдение над нашими действиями перенесено на действия объектов, так что как всякий субъект – подобие нашего я, так всякое действие – подобие нашего действия. Таким образом, отношения между понятиями: субстанция и явление, вещество и сила или качество, бог и мир – человекообразны, могут быть в нашем языке выражены лишь как подобие отношения между нашим я и его действием, в частности – его познанием вместе с познаваемым» [Там же: 7—8].

Метафорические значения антропоморфического типа особенно часто встречаются в лексическом составе языка и словообразовательных морфемах: ср. устье реки, горлышко бутылки, поезд идет, время бежит, глазок в двери, ручка двери, ножка стола, подножие горы, носик чайника, рукав реки, пожарный рукав, игольное ушко и др.; ср., например, агентивный по происхождению суффикс -тель, обозначающий в современном русском языке и неодушевленные предметы (учитель, писатель и выключатель, нагреватель, двигатель).