Язык фольклора. Хрестоматия

Не бой ми се, вакло ягне,
я чем тебе одоити
одоити, очувати.

Или:

Да хвърляме с дърве и камене,
може бити арапи убити[64].

Ян Оравец отмечает также особые падежные формы имен существительных в словацкой песне, отличающиеся от тех же падежных форм в разговорной речи диалекта. Так, литературный вокатив существительного женского рода по форме тождествен с номинативом. Примеры:

Aniuka mila, Jonka t'a vola.
Neplau, Kauka, Katerinka, bude sinek lebo cerka.
Ked kraj sveta prejdep, svoj vinek nenajdep,
Katerinka!

В песне встречаются имена существительные мужского рода на-о (suhajko, Janko, Janenko и т. д.), которых в разговорной речи в этом диалекте нет (здесь мы встречаем только формы suhajek, Janek, Janiuek и т. д.).

Например:

V tern rozbesnem rokit'i, leroi Janko zabiti.
Атг tebo moj suhajko, nedam, lebo t'a ja esne dobre nexnam…[65]

В русском литературном языке и в большинстве русских говоров отмечается инфинитив на-ть, однако в языке фольклора широко распространены формы на – ти, уже вышедшие из употребления как в литературном языке, так и в говорах, В языке фольклора встречаются и другие архаичные факты морфологии, например, формы на-и творительного падежа множественного числа существительных мужского рода, формы давнопрошедшего времени глаголов и др.[66]

Формы эти в фольклорных текстах производят впечатление актуальной живой нормы, хотя с точки зрения языка как фонетико-грамматической системы эти формы – архаизм:

Говорит-то Вольга таковы слова:

«Божья помочь тебе, оратай-оратаюшко!
Орать, да пахать, да крестьяновати,
А бороздки тебе да пометывати,
А пенья коренья вывертывати,
А большие-то каменья в борозду валить!»

(Онежские былины, записанные А.Ф, Гильфердингом, т. II, 2-е изд., СПб., 1896, стр. 518).

В говоре сказителя представлены инфинитивы на-ть (ср., орать, пахать), но для сказывания былин в его распоряжении имеются две равноправные формы, которыми он пользуется одинаково свободно, руководствуясь лишь требованиями ритма.

Ср. еще:

Оны сели есть да пить да хлеба кушати,
Хлеба кушати да пообедати.

(Там же, стр.15).

«Отличия в морфологии, – говорит И.А. Оссовецкий, – состоят главным образом в том, что в фольклоре удерживаются формы, вышедшие из употребления в обычной разговорной речи. Можно сказать, что морфология архаичнее морфологии разговорной речи»[67].

В своем докладе на IV Международном съезде славистов я указывал, что «сравнительное изучение языка различных жанров народной словесности одного и того же народа является одним из способов установления времени происхождения отдельных жанров фольклора, помогает установить в народной поэзии более древние и более новые жанровые формации»[68]. Действительно, Л. Андрейчин устанавливает, что архаизмы в языке болгарской обрядовой песни и в юнацкой песне встречаются чаще, чем в песне гайдуцкой, являющейся более новой формацией в развитии болгарской народной песни[69]. Полагаем, что изучение языка былин и, в частности, встречающихся там архаизмов сравнительно с языком исторических песен подкрепит положение о русских исторических песнях как о более новой песенной формации по сравнению с былинами. Подобная же работа по сравнению языка украинских дум с языком украинских исторических песен будет полезна для определения исторических украинских песен как песен более новой формации. Отметим, что архаизмы в языке песен мы встречаем главным образом не в области фонетики, а в области морфологии, синтаксиса и лексики,

В своей статье Л. Андрейчин отводит значительное место описанию синтаксиса в народной болгарской песне. Синтаксис народных болгарских песен отличается прежде всего своей простотой, Л. Андрейчин приводит пример песни с бессоюзными предложениями и предложениями с сочинительными отношениями:

Жътва са зажъна, мома са разболя
Жътва са дожъна, седенки са кладат,
седенки са кладат, мома са привдигна,
мома са привдигна, на хоро отиде;
към нива погледна, проса са жълтеят,
мома са повърна, на майка си дума:
«Мамо, мила мамо, постилай, настилай,
пак ма повърнаха лятошните трески!»
Просо са дожъна, мома са привдигна[70].