Язык его пропавшей жены

— А чем, например, «вещий» Олег отличается от «вещевого» рынка? — тотчас подхватил Матвей Яковлевич. — Но особая ответственность лежит, в первую очередь, на тех, кто говорит и мыслит на наиболее хорошо сохранившихся от Первобытного наречиях. Неочаромутненных, по Лукашевичу. А среди них — на тех, кто именует себя языковедами и лингвистами. Как вы, к примеру. Вы ведь нейролингвист?

— Откуда вы знаете? — опешил Велемир.

— А мне Гриневич писал. Так что я вас давно поджидаю. Черемисинов все это время чиркал в блокнот, записывая каждое слово своего учителя. Может, и умнел при этом. На лице не отражалось. А наставник повел речь дальше. «Да он сам и есть тот артефакт, о котором мне говорил Гриневич», — подумал Велемир, слушая Ферапонтова.

— А как вы относитесь к древним иконам? — спросил вдруг Матвей Яковлевич, словно предлагал новое изысканное блюдо.

— Нормально отношусь, очень даже люблю, — настороженно ответил Велемир, еще не совсем представляя, к чему тот клонит.

И тут в комнату тихо, почти незаметно вошла пожилая довольно крупная женщина в темном платке и мужских башмаках. В руках она несла миску с ярко-красной крупной клубникой. Ни на кого не глядя, молча поставила на стол и также бесшумно удалилась.

— Спасибо, Марфушка! Покорми там чем-нибудь Альмушку, — бросил ей вслед хозяин и обратился к гостям: — Угощайтесь.

«Супруга, — стопроцентно определил Велемир. — У такого Цицерона жена может быть только глухонемой, для равновесия сил в природе». Он взял ягодку и съел. Потом еще горсть. Клубника была вкусной, не то что в Москве, химическая. А старушка снова вошла в комнату, на этот раз с трехлитровой банкой молока и кружками. После чего исчезла.

— Верная спутница моей жизни, — любовно произнес Ферапонтов. — Настоящая Марфа Посадница.

— Посадница-то вроде бы того… бунтовала, — сказал Велемир. — Да и вдова была.

— А я в другом смысле, — как всегда охотно откликнулся хозяин. У него, кажется, на все был готовый ответ в кармане. Как пригоршня семечек. — Я ее посадницей называю потому, что во Владимирском централе сидела. За убийство первого мужа. Топором.

— А вы, стало быть, второй?

— Я — третий. Да это не важно. Иконы вы, значит, почитаете?

— Я же православный. Как-никак.

— Так как, или никак? — строго спросил Черемисинов. Прямо прокурор. Мелкий. Велемир не удостоил его ни ответом, ни даже взглядом.

— Хорошо, — продолжил директор словесного департамента. — Тогда вам будет любопытно узнать, что здесь, в Кривоезерской пустыни, в двух верстах от Юрьевца, хранился чудесный список древнейшей Иерусалимской иконы, написанной, по церковному преданию, самим евангелистом Лукой. Апостол Лука оставил по себе много знаменитых икон, взять хотя бы Владимирскую, к которой рано утром отправилась ваша, наша то есть, Ирина Сажэ. А вас не удивляет, что все они, так или иначе, очутились на Руси?

— Нет. Где же им еще быть? Не у турок же.

— Ну, на Афоне, например. Вопрос сложный. Но это тоже сейчас не самое главное. А с Иерусалимской иконой произошло следующее. Когда апостол Лука приготовил две кипарисовые доски, то на одной из них образ Богоматери чудесным явлением изобразился сам. Без помощи рук и красок. Эта икона позже прославилась в Антиохии и получила название Трапезундской.

— Трапезонтской? — переспросил Черемисинов. — Через «т» или «д»?

— Через колено, — рявкнул на него Велемир. — Не лезь, пес.

Он вспомнил почему-то об авторе, книжку которого зашвырнул в угол комнаты. Ферапонтов мягко улыбнулся, словно угадав его мысли.

— Нет, тот, с кем вы так небрежно обошлись, к Антиохии имеет лишь косвенное отношение, хотя дальние предки его из Трапезунда. Но вот он-то и проводил некие разыскания по поводу Кривоезерской Иерусалимской иконы. Собственно, мы вместе этим занимались. И Праязыком тоже. Ну, насчет последнего мы еще успеем с вами потолковать. А пока обратимся к иконе, написанной на второй кипарисовой доске.

Велемиру понравилось, что Матвей Яковлевич сейчас говорит спокойно и ясно, без всякого юродства. То ли тема такая, то ли ему самому порой надоедала собственная словесная клоунада.

— Но сначала позвольте рассказать предысторию.

— Позволяю, — кивнул Велемир, приканчивая клубнику и наливая себе уже вторую кружку парного молока. Краем глаза он заметил, что Черемисинов снова достал свой блокнот с карандашом и изготовился вести протокол собрания. Экий хлыщ! И все-то он за Ферапонтовым конспектирует. Видно, в отличники набивается. Катя же сидела молча, не пошелохнувшись, во все глаза глядя на юрьевецкого гуру.