Явление Ктулху

Двенадцать жертв приношу я Великим Старцам, чтобы услышали они мой зов!▫— продолжал грохотать господин Мамелюкин, не выходя из зелёного кольца, весёленький цвет которого так же не соответствовал его мрачным словам, как аэрозольный баллончик в руках мага — традиционным колдовским атрибутам. Однако было в этих несоответствиях нечто зловещее, заставившее меня поверить в серьёзность происходящего…

—▫Двенадцать вестников посылаю я вам, двенадцать тварей, которые передадут мой зов. Двенадцать ключей, чтобы открыть Врата между мирами. Двенадцать ножей, чтобы вспороть ткань мироздания. Исполните древнее пророчество: «Петербургу быть пусту»! Пусть гибель его послужит примером всем градам и весям Земли! Пусть участь его устрашит злых и равнодушных, напомнив о том, что есть Высший суд и все мы будем судимы тем судом, коим судим сами. Пусть стынут души и коченеют тела обитателей Петербурга. Пусть пробудится древний хаос, шевелящийся и ворочающийся под улицами, каналами и площадями самого отвлечённого и умышленного города на Земле. Пришло ему время воспрять. Именами и кровью всех тех, кто мучился и умер здесь, заклинаю вас! Да сольются их голоса с моим и будут услышаны!..

Подземный гул нарастал, но призывы господина Мамелюкина были отчётливо слышны. А потом произошло вовсе несуразное — покончив с дурацкими, нелепыми призываниями, Игорь Евгеньевич начал выкрикивать какие-то рифмованные заклинания:

Твой остов прям, твой облик жёсток,
Шершаво-пыльный сер гранит,
И каждый зыбкий перекрёсток
Тупым предательством дрожит.

Твоё холодное кипенье
Страшней бездвижности пустынь.
Твоё дыханье — смерть и тленье,
А воды — горькая полынь…

Я не сразу понял, что он читает не заклинания, а декламирует стихи. На мой вкус, совсем неплохие, но совершенно неуместные на этой безумной церемонии.

Как прежде вьётся змей твой медный,
Над змеем стынет медный конь…
И не сожрёт тебя победный
Всеочищающий огонь.

Нет, ты утонешь в тине чёрной,
Проклятый город, Божий враг.
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк…[1]

При последних словах Мамелюкина свет в зале мигнул, подземный гул сделался тише и перешёл в ровное гудение.

Как будто некоего подземного владыку и впрямь заинтересовала декламация Игоря Евгеньевича, и он убавил звук своих адских громовых машин. Световой столб прекратил вращение и замер, затуманился, помутнел, уподобившись колонне из уплотнившегося, сизого дыма.

В тёмных лаврах гигант на скале,—
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что он был грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал:
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
Ни цветов, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни грёз, ни улыбки!
Только камни из мёрзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки…[2]

Упоминание об ошибке вывело меня из оцепенения, словно включило счётчик, повернуло какой-то рубильник.

—▫Лика, пора сматываться! Пока почтенная публика балдеет от стихов, самое время покинуть этот балаган.

—▫Погоди, я хочу досмотреть, чем дело кончится.

—▫Ну уж нет! Хорошенького понемножку!

Теперь уже я ухватил её за руку и поволок по галерее туда, где, по моим расчётам, должен был находиться выход на парадную лестницу, ведущую к главному входу.

Лика последовала за мной неохотно, похоже, вопли господина Мамелюкина ввели её в ступор, но постепенно к ней стала возвращаться ясность мысли, и она прибавила шагу.

Мы бесшумно неслись по длинной галерее, а над нами гремело и грохотало:

Кличу я: «Мне страшно, дева,
В этом мороке победном
Медноскачущего гнева!»

А Сивилла: «Чу, как тупо
Ударяет медь о плиты…
То о трупы, трупы, трупы
Спотыкаются копыта…»[3]

Чёрной жутью повеяло на меня от этих стихов, и я подумал, что не случайно, ох не случайно господин Мамелюкин занялся мелодекламацией! И вспомнились мне строки, написанные, кажется, Георгием Ивановым:

Это чёрная музыка Блока
На сияющий падает снег…