Ястреб халифа

И, надавив пальцами в основании челюсти, раскрыл самийа рот. Аммар наклонил кувшин, засунул длинный носик между высохших губ и стал осторожно, по капельке вливать в нерегиля воду. Тот, как ни странно, глотал ее, не выплевывая и не кашляя. Впрочем, глаза самийа оставались закрытыми. Затем Яхья смочил в воде край своего пояса и обтер нерегилю лицо. И вздохнул:

– Тарик, конечно, не человек, но мы не должны забывать, что он тоже живой. Твои военачальники чуть не уморили его. Если… когда-нибудь потом… он снова уснет так надолго, помни, о сын Амира, – ему нужно давать пить. Понемногу, но, чем чаще, чем лучше. Поставить солнечные часы и поручить невольнику вливать ему воду в губы.

Яхье уже давно перевалило за шестьдесят, и в последнее время он неважно себя чувствовал. Старика донимали боли в суставах и в спине, да и зрение оставляло желать лучшего – астроном все чаще просил ученика или невольника почитать вслух, чтобы не разбирать завитки вязи в книгах и бумагах.

Затем он свернул джуббу и подложил нерегилю под голову. Потом ослабил его кожаный пояс. И принялся развязывать тесемки на вороте рубахи. Оттянув воротник, Яхья посмотрел под него и нахмурился. Аммар нагнулся, чтобы поглядеть самому, и охнул: на горле самийа, прямо над ямкой между ключицами, отпечаталась кровавая узкая полоска – словно от тонкого тугого шнура. Но каким-то странным, нездешним чувством Аммар угадал, что шнурок или тетива тут ни при чем. Красный оттиск на шее Тарика заставил его содрогнуться от необъяснимого отвращения, замешанного на страхе перед потусторонним.

– Что это? – У него аж мурашки по спине забегали.

Яхья лишь печально покачал головой. И взял в руки левую ладонь сумеречника, осторожно развернув ее к свету.

Аммару не хотелось смотреть, но он глянул: на ладони вспухли две странные, отвратительные, воспаленного вида царапины. Они крест-накрест располосовывали кожу нерегиля: одна шла от запястья к пальцам, вторая – вдоль линии жизни. Астролог осторожно надавил на бугорки под длинными расслабленными пальцами самийа – и в сочащихся сукровицей бороздках выступили капли крови. Яхья снова покачал головой и осторожно уложил бессильную руку вдоль тела.

– Что это? – превозмогая отвращение, снова поинтересовался Аммар.

– Когда нерегильскому ребенку делают его волшебный камень, мириль, ладонь надрезают вдоль этих линий. Так из крови и силы рождается кристалл, помогающий сумеречникам освобождать текущие в их телах энергии.

– Но у него же больше нет камня? – удивился Аммар.

– Это-то и плохо, – вздохнул астролог. – Боюсь, о мой халиф, что сейчас ему… худо. Очень худо.

– А… это… на шее?

Яхья задумался. И ответил:

– Оно-то меня и волнует больше всего. Я думаю, о мой повелитель, что самийа терзает некий род безумия. Он мечется, совершает страшные поступки, от этого страдает еще больше, боль усиливается, от боли у него смеркается в голове, и он совершает вещи страшнее прежних – и так снова и снова, по новому кругу, его кружит между болью и ненавистью.

– Это то, о чем говорил тот аураннский маг, Илве? Мы отобрали у нерегиля камень, и он повредился в уме?

– И это тоже, – расстроенно ответил Яхья. – Но мне кажется, что более всего самийа мучается от того, что он хотел бы прекратить безумствовать – но у него не выходит.

– Что же делать? – в Аммаре заговорило нечто вроде сочувствия к пойманному в ловушку собственной природы свирепому существу.

Но он решил не поддаваться на уловки человечности – истории с масджид Куртубы ему хватило с лихвой, чтобы больше не обманываться насчет нерегиля.

– Хорошо бы дать ему передышку, о мой халиф.

– Передышку?..

– Удалить на время от кровопролития. Ему нужно успокоиться и примириться с собой.

– Удалить от кровопролития? Ты шутишь? Да нам его отдали как раз для этого – чтобы он сражался по моему приказу!

Старый астролог молчал, опустив голову. Аммар вздохнул, подумал и ответил:

– Хорошо. Пусть разберется с Исбильей, а потом я велю отвезти его куда-нибудь в горы – пусть передохнет и остынет от боев, раз уж ему так кружит голову запах крови.

Из рассказов о славных деяниях и хроник:

Известно, что Тарик аль-Мансур осаждал Исбилью восемь дней.

Он приказал перекрыть и засыпать отводные каналы Вад-аль-Кабира, питавшие сады за стенами медины. Говорили, что женщины занимали очередь к колодцам засветло, а потом сидели и ждали, когда настанет их черед наполнить кувшины – иногда до вечера. Дороги в долины, откуда на рынки Исбильи привозили припасы, тоже заблаговременно перекрыли. Горожане предпочитали есть муку без масла и запивать ее водой, чем рисковать жизнью, пускаясь на поиски съестного в соседние вилаяты.

Но когда в Исбилье ратль[40] риса стал стоить золотой динар, многие отважились на вылазки. Кто-то сумел вернуться с ишаком, нагруженным мешком фиников и хуками[41] муки – феллахи охотно выменивали еду на шелковые ткани и драгоценности. А кто-то попался гвардейцам халифа – и несчастных вешали на воротах домов предместья, прямо в виду городских стен.