Яшмовая трость

Тем не менее, по мере того как шли дни и мое пребывание затягивалось, меня начали мучить легкие укоры совести. Неужели я покину Константинополь, так и не попытавшись увидеться с моим старым другом Фердид-беем? Я сохранил лучшие воспоминания о наших прошлых встречах, и было бы своего рода неблагодарностью ничего не сделать для того, чтобы их возобновить. Поэтому за несколько дней до своего отъезда я отправился к Фердид-бею. Он занимал в Бейлербее очаровательный старый «конак», окруженный садом из роз и кипарисов; но дом оказался запертым. Мне сообщили, что Фердид-бей давно находится в отъезде. Я оставил свою визитную карточку, набросав на ней несколько слов.

* * *

В Бейруте я расстался со своими спутниками. Прежде чем возвращаться во Францию, я хотел посетить Алеппо и Дамаск и затем добраться верхом до Иерусалима.

После Стамбула и Бруссы Дамаск привел меня в восхищение. Так как дело было летом, гостиница была почти пустой. Я провел там очаровательную неделю в полном уединении. Комната моя выходила окнами на просторный мощеный двор, среди которого сверкал бассейн. Далее виднелись бесчисленные крыши, расположенные террасами, над которыми высились острия минаретов и круглые купола. Ежедневно я совершал длинные прогулки по Дамаску. В жаркие часы дня я искал прибежища в молчаливой прохладе главной мечети или бродил по крытым галереям базара.

Ах, как я любил этот дамасский базар с его темными переходами и живописными лавками! Я заходил поочередно к торговцам ароматами и к вышивальщикам, к золотых дел мастерам и к кондитерам, но одна из этих лавочек меня привлекала в особенности. Это была лавка продавца древностей. Там можно было найти тысячи занятных предметов: древние ковры и фаянсовые изделия, старые ткани и оружие, которого я жадно искал. Не был ли Дамаск великой мусульманской оружейницей? И я надеялся разыскать какой-нибудь прекрасный образец его военных изделий.

С этой надеждой отправился я и в тот день к моему торговцу на базаре. Накануне он обещал достать мне превосходную саблю исключительного закала. Когда я уже начал с торговцем переговоры, человек, сидевший в углу лавки, встал и подошел ко мне с возгласом удивления. Это был Фердид-бей.

Он постарел со времени нашей давней встречи в особняке Баржелен, но сохранил элегантность и изысканность манер. Он прибыл на днях в Дамаск и завтра собирался ехать в Багдад. Он осторожно спросил меня о целях моего путешествия. Я ему ответил выражением моего восторга по поводу всего виденного и красот его родины, но он, как и в тот раз, покачал головой, грустно улыбаясь. Разговор наш был прерван продавцом, принесшим саблю, которую я хотел купить. Я протянул ее Фердид-бею:

— Посмотрите, мой дорогой, вы б этом понимаете больше моего.

Фердид взял в руки тяжелые ножны красного бархата, поглядел на них с минуту, затем резким движением обнажил клинок, кривой и блестящий. Фердид отступил на шаг; его стан, слегка согнутый, выпрямился. Лицо его внезапно приняло выражение героической жестокости. Это не был более тот европеизированный Фердид, которого я знал! Это был сын древнего племени завоевателей. Этим гордым, наследственным жестом старая Турция, героическая и воинственная, возрождалась в его лице.

Это длилось лишь мгновение, но было прекрасно. Фердид опустил обличительный клинок и протянул его мне с важной улыбкой.

— Стоит купить эту саблю, дорогой друг; это превосходное оружие, изделие доброго старого времени... Ах, бедная Турция!

И он снова печально покачал головою.

Я секунду смотрел на него, взволнованный. Уловил ли Фердид-бей мою мысль?.. Он отвернулся и сразу впал в глубокую задумчивость.

* * *

Я более не видел Фердид-бея и никогда больше его не увижу. Мой друг Жюль Нервен, недавно вернувшийся из Константинополя, после того как он был военным корреспондентом в течение первой стадии турецко-болгарской войны, сообщил мне, что Фердид-бей пал героем, как истинный солдат, с саблей в руке, в самом начале роковой битвы при Кирк-Килиссэ.

РАЗГОВОР О ВОЙНЕ

В этот день было мало народу в ресторане Пре Катлан, когда я пришел туда к обеду, получив приглашение от моего друга, скульптора Жана Роброна. Тяжелая летняя жара, стоявшая тогда в Париже, удалила из него всех парижан, которых только не удерживали неотложные дела. Я был как раз в таком положении, но не очень на это жаловался. Я не боюсь ни высокой температуры, ни одиночества, и Париж, пустынный в этот жгучий август, казался мне местом, довольно сносным для пребывания. Тем не менее я охотно принял приглашение Роброна, и перспектива провести вечер в его обществе «среди листвы» показалась мне приятным развлечением в той одинокой жизни, какую я вел.