Яшмовая трость

Это был человек среднего возраста, ближе к старости, чем к молодости, прилично одетый и явно из зажиточного круга. Было весьма похоже на то, что он француз. Его поза мешала мне рассмотреть его лицо, но, когда на шум, который я произвел, уронив вилку, он оглянулся, я увидел — увы! — что оно принадлежало к числу самых обыкновенных. Его незначительные и вялые черты, выражавшие посредственность и довольство жизнью, сразу же вызвали во мне полнейшее равнодушие.

Не таковы были чувства этого человека ко мне, потому что, когда, окончив обед, я удалился в маленький садик гостиницы, он последовал за мной и довольно скоро ко мне подошел. Он прочел мое имя в книге для приезжих, и ему были известны мои статьи о Бернини. Сделав мне по поводу них комплимент, он попросил разрешения сесть рядом. Едва у нас завязался разговор, как он заволновался и сказал:

— Простите, сударь, мою рассеянность, я забыл вам представиться. Мое имя — Морис Курте.

Обыкновенно я избегаю навязчивых знакомств, но в этот вечер я был склонен искать общества. Правда, г-н Курте не обещал оказаться очень занимательным собеседником, хотя он и читал мои статьи, но он имел вид славного человека, а печаль этой опустелой Равенны лежала у меня камнем на сердце! Целый день я был во власти самых безнадежных мыслей. Моя жизнь представилась мне такой тщетной, жалкой, неудавшейся! Старая скорбь вновь пробудилась во мне... Я почувствовал все то непоправимое, что было следствием некоторых событий моей жизни. В особенности одно из них — любовь юности, встретившая препятствия, причем слабость моя помешала осуществиться лучшим моим надеждам, — встало в моей памяти со всей его ужасающей горечью. Стоит ли жить, если жить — это значит накоплять в себе бесплодную золу воспоминаний?

Хотя эти мысли рисковали остаться непонятыми достойным г-ном Курте, круглые щеки которого раздувались в такт с методичными затяжками толстой сигары, я попытался их изложить ему, подчеркнув в особенности печаль, исходящую от этой гнетущей и знойной Равенны, окостеневшей в ее священном прошлом, с ее мозаиками, где жизнь застыла в сверкающих камушках длинных фигур, экстатических и молчаливых. Г-н Курте слушал меня внимательно. Но вскоре он прервал меня, дружески коснувшись моей руки.

— Послушайте, мой дорогой, я должен вам сразу сказать одну вещь. Я боюсь, что мы не сойдемся с вами во взглядах на эту Равенну, где счастливый для меня случай позволил нам встретиться. Для вас Равенна — мертвый город; вы в ней не находите ничего, кроме призраков вашего прошлого, притом прошлого, связанного для вас с печалью и сожалением. Для меня, наоборот, Равенна — нечто совсем иное. Один лишь образ здесь не покидает меня, и этот образ украшен для меня всей прелестью жизни и любви.

Г-н Курте бросил свою сигару, и лицо его внезапно приняло совсем другое выражение. Г-н Курте сразу утратил свой вид скромного и мирного буржуа. Неожиданный огонь блеснул в его глазах.

— Да, сударь, это было ровно двадцать пять лет тому назад. Я был тогда молодым человеком, и мой отец, который, несмотря на свое положение крупного промышленника, был человеком образованным, послал меня, для завершения моего образования, в Италию. Это путешествие, сказать откровенно, не так уж мне улыбалось. Я в те годы не питал особенной любви к искусству, и сердце во мне было более развито, чем ум. Понятно поэтому, что, попав в Равенну, я не почувствовал охоты долго в ней оставаться. Я торопился покинуть столь суровое место, дававшее так мало пищи моим юношеским мечтам. Ах, сударь, я и не подозревал, что именно здесь решится судьба моего сердца!

Г-н Курте улыбнулся и затем продолжал:

— Это произошло в церкви Сант-Аполлинаре-ин-Классе. В то время как я смотрел довольно равнодушным взором на знаменитые мозаики, являющиеся украшением этой церкви, шум голосов заставил меня обернуться. Вошла группа посетителей, среди которых была молодая девушка, шедшая впереди. При виде ее я словно остолбенел, ослепленный. Никогда не представлял я себе красоты, подобной красоте этой незнакомки. Она была такой сияющей, такой нежной, такой божественной, что я не стану пытаться вам ее изобразить, и могу лишь заверить вас в том, что никогда еще любовь не овладевала человеческим сердцем так внезапно и с такой страшной силой, как это случилось со мной.

Г-н Курте скрестил на груди руки и заговорил снова: