Ярославль. Сорок тысяч слов о любви

Двери с привычным грохотом пошли вправо. К трамваю бежал пешеход, и Годунов поспорил сам с собой – успеет, не успеет. Голуби, хрустя ноябрьским воздухом, взмыли в небо. Пассажир успел, дверь стукнула, трамвай зазвонил и тронулся от Мукомольного переулка. Годунов продолжал жать кнопку звонка, предупреждая водителя большой чёрной машины. Она неслась наперерез по Большой Октябрьской, не снижая скорость и надеясь проскочить. Годунов тоже не снижал, и водитель едва успел нажать на тормоз. Годунов нарочито спокойно заглянул в бешеные глаза толстяка за рулем: правила читай, трамваю везде приоритет.

В другой раз Годунов подождал бы спешащего пассажира. И на его месте любой пропустил бы большую чёрную машину – все подрезают трамваи на Мукомольном переулке, конечной остановке первого, седьмого, третьего и двойки. Годунов был единственным, кто не пропускал. Пусть хоть здесь, за секунду до столкновения с громоздким детищем Усть-Катавского завода вспомнят, что в жизни есть правила и есть закон.

Трамвай разогнался под гору мимо сорок третьей школы с гипсовым Пушкиным за чугунной решеткой, докатил почти до перекрестка и остановился.

Остановка улица Чайковского. Следующая – Володарского.

Годунов любил эту остановку. Слева выглядывал дом Иванова, с узкими окнами, деревянной крышей и лестницей на второй этаж. За ним – колокольня Николы Мокрого. Справа начинались двухэтажные «немецкие» домики, построенные когда-то для актёров Волковского, вдоль них тянулся бульвар до трамвайного депо на Свободе.

Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – улица Володарского.

А вот перегон до Володарского ему не нравился. Улица продолжалась, а старый город терялся, исчезал. За парой невыразительных сталинок начиналась совсем уж типовая застройка.

На границе этих миров рельсы раздваивались: трамвай Годунова шёл прямо, на Перекоп, а вправо, в гору, уходил путь единицы и семёрки. Единица сейчас и спускалась, торопясь на конечную. Слишком лихо – подумал Годунов. Первый затормозил, вылетел на перекресток и замер, перегородив путь двойке и нескольким легковушкам. Машины загудели, вожатая судорожно жала кнопки, оглядываясь на дорогу. Трамвай не желал заводиться, и Годунов понял: новенькая. Он накинул грязную оранжевую жилетку, открыл дверь и выскочил в разреженный осенний день.

Вожатая чуть не плакала. Неужели никто не сказал ей, что повторный запуск нужно производить не сразу, а подождав минуту? Несколько движений, и двигатель заработал.

– Простите, а нельзя ваш телефон?

– Зачем?

– На всякий случай.

– У меня нет телефона.

И чего она полезла в вожатые? Видно же – недели три продержится, не больше.

Остановка улица Володарского. Следующая – проспект Толбухина.

Двери с привычным грохотом пошли влево.

Дом общества приказчиков

Годунов выходил из депо на Свободе, когда сзади окликнули:

– Мужчина, постойте.

Он обернулся. Новенькая с первого спешила за ним.

– Я хотела сказать «спасибо».

– Пожалуйста.

– У меня сегодня первая смена.

– Поздравляю.

– Почему такая ирония?

Годунов на секунду задумался.

– Женщина, которая знает слово «ирония», по определению не может быть вагоновожатой.

– Что ещё со мной не так? – с легким вызовом ответила спутница.

Годунов присмотрелся. Небольшого роста, короткое чёрное пальто, которое больше подошло бы старшекласснице. Лицо тоже почти детское, с любопытными чёрными глазами. Вожатую можно было бы принять за подростка, если бы не пара морщинок на лбу.

– У вас косметики нет на лице.

– Какая наблюдательность.

– У вожатых всегда много косметики: на остановках делать нечего, особенно на конечной. Вот они и красятся целый день.

Она улыбнулась.

– Осуждаете?

– Мне-то какое дело.

– Я собиралась отметить первый день работы. А вы мне так помогли сегодня. Может, сходим куда-нибудь?

– Нечасто услышишь такое от человека, которого видишь второй раз в жизни. Я и так иду в кафе.

– А можно с вами? Но если вы считаете, что я навязываюсь…

– Ничего я не считаю. И вообще, мы в депо работаем или в консерватории? Может, уже на «ты» перейдем, и имя своё скажешь?

– Вера.

– Годунов.

– А имя?

– Ни к чему. Здесь меня называют так.

Они свернули со Свободы налево на Чайковского, еле подсвеченную редкими фонарями, затем направо – на Свердлова. Улица расширилась до сквера с облетевшими ясенями. На мокром асфальте желтела листва.

Спустя минуту из темноты выступило невысокое здание с узкими окнами, а крыши будто не было вовсе. Не дом, а декорация. Годунов потянул тяжёлую дверь, там было пустое фойе с колоннами. Он уверенно свернул в какой-то закуток, обернувшийся книжной лавкой.

– Я посмотрю кое-что, пока открыто, – бросил он Вере.