Ярослав Мудрый

Владимир проводил сына злыми глазами. Щенок! Чем взрослей становится, тем все больше на рожон лезет. «Народ подготовить». Да чего его готовить, коль он в старых верованиях увяз? Не годами же его уговаривать. Приказ великого князя — обсуждению не подлежит. Народ в конце-концов разберется, что христианство намного богаче и приглядней языческих верований, кои останутся в тени византийского блеска. И свершит сие он, Владимир, первый русский князь, кой будет возвеличен на века… Погрешности же обряда выветрятся из памяти людской. Многие столетия на устах русичей будет лишь одно имя — Владимир! Креститель Руси!

Князь приосанился. Сейчас он отдаст давно задуманный приказ, и в державе воссияет новая вера, коя окончательно сблизит его с кесарями Рима.

Подле князя — дюжий Добрыня, разумник, первый воевода, верный содруг и к тому же сродник — брат матери, дядя. На Добрыню в любом деле можно рассчитывать. Не подведет!

Донеслись запахи ладана — греческие попы раздули кадила.

Владимир Святославич наблюдая с Горы за Подолом, кивнул Добрыне.

— Пора приступать Никитич!

Добрыне приказано быть сегодня распорядителем. Пусть всё познает и привыкает: весной другого года князь надумал его отправить посадником в Новгород и окрестить новгородцев.

Добрыня с дружинниками спустился к народу на Подол.

— Лезьте в воду! — закричали гридни.

Но никто не разумел, что и как потребно делать. Да и тяжко постигнуть, как такое огромное многолюдье можно немедля окрестить. Загнать в реку разом? Многие утопнут и окажутся у водяного… Загонять десятками?

— Да сколь же можно стоять в воде? И глыбко ли лезть? — вновь заворчала Маланья.

— Попы ведают, — всё так же сумрачно ответил жене Луконя.

Но попа к каждому не приставишь, они далеконько и что-то поют невнятное. В головах язычников — полная сумятица. «Кто-то залез в Днепр по грудь, кто-то по шею; младенцев держат на руках — не держать же их в воде; кто-то и на месте не стоит, ходит. Нарушает этим таинство или нет? Не ясно».

Луконя, Маланья, сыны и три дочери забрались в воду по колени. Но вот, размахивая кадилом, на берегу оказался священник в сверкающем облачении и приказал:

— Триедино погружайтесь!

И вновь туманно. То ли три раз в воду присесть, то ли с головой окунуться? Помышляли у священника справиться, но тот уже бежал к другой толпе язычников. Наконец, разглядели. С головой! В мокрой одежде выбрались на берег. Дальше-то что?

К семье Лукони подошел греческий дьякон и протянул медные нательные кресты на гайтанах.[63]

— Надевайте на грудь. Теперь все мы — братья во Христе.

Но на всех крестов не хватило.

— А на девок? — спросил Луконя.

Но дьякон, путаясь в длинной рясе, поспешал к другим «погруженным».

— Вот и ладно, — рассмеялись девки. — Старым богам будем молиться.

— Всего не провидеть. Ишь, сколь люду нагнали. Наберись тут на всех, — разглядывая крест, проговорил Луконя.

— Бать? А куда напяливать? На рубаху или под нее? — продевая крест через голову, спросил Могутка.

— Да я и сам не ведаю. Надо у попов изведать.

Глава 25 МОГУТКА — СЫН КОЖЕМЯКИ

Младший сын оправдывал свое имя. В пятнадцать лет он легко, играючи вытягивал из грязи тяжело груженую подводу и поднимал за угол сруб бани.

Нравом был покладистый и благодушный. Силу имел непомерную, но никого не обижал. Киевляне диву дивились: и всего-то еще отрок, а его хоть на Илью Муромца выпускай. И откуда такой силы набрался?

Отец лишь посмеивался. И как Могутке сильным не быть, коль с девяти лет кожи мнет. И ведь сам напросился. Пришел как-то на кожевню боярина Додона Колывана, увидел, как отец корпит, и сказал:

— Прискучило мне, батя, по двору без дела слоняться. Пусть меня боярин на кожевню возьмет.

— Да ты что, сынок? — подивился Луконя. — Аль не зришь, какая здесь тяжкая работа? Тут и взрослому мужику едва управиться.

Княжой муж Додон Колыван поставил на своем дворе кожевню еще пять лет назад. На насмешки дружинников не обращал внимания. Дело выгодное, прибыльное. С кожевни немалый куш в калиту идет. Раздобыл кожи, поставил чаны и кликнул охочих людей из ремесленного люда. Сыскались дюжие мужики.

Крепкой силы требовал труд кожевников. В больших чанах замачивали они шкуры, дубили в особых растворах, затем отделывали их острыми скребками, мяли в могучих руках и вывешивали на просушку.

Обработку шкур начинали с вымачивания. Размоченную шкуру очищали от мездры.[64] Для ее снятия кожевники употребляли особые стальные струги.

После очистки от мездры шкуры подвергали золке для удаления волос. Золку производили в деревянных сосудах-зольниках; их засыпали золой и известью; после же золки со шкуры легко соскабливали волос.

Кожу промывали и подвергали размягчению с помощью кислых хлебных растворов — «квасом уснияным». Затем кожу обрабатывали растительными дубильными веществами — корой дуба, ольхи, ивы, после чего кожу выравнивали, вытягивали, «жировали», разминали и окрашивали.

Чаще всего кожу красили в черный и темно-коричневые цвета, но некоторые лучшие сорта — в желтый, зеленый и красный.