Ярое око

Алсу наконец подняла на багатура свои чёрные, как смородина, глаза. Страшен был Субэдэй — угрюмый и непобедимый полководец Чингизхана. В орде никто толком не знал, сколько ему лет… Когда-то давно, будучи молодым, он был тяжело ранен… тангутский[127] меч едва не рассёк его до седла; левая рука с тех пор осталась скрюченной, как кочерга, и усохла. Лицо его бороздил через бровь бурый кривой рубец; выбитый глаз затянулся пучком глубоких морщин, зато другой был всегда широко раскрыт и хищно взирал на мир.

— Приход твой да будет к счастью, хазрет[128], — прошептала Алсу. — Как прошёл день? Удачной ли была охота? — заученно стала повторять она и, наперёд зная желания старика, принялась разминать его заскорузлые жёлтые пятки. — Я скучала… устала ждать. Почему долго не приходил?

— Э-э… слова твои сладки, как халва, но есть ли в них хоть песчинка правды? — Старик закряхтел, с напускной суровостью погрозил пальцем, злорадный зелёный огонёк вспыхнул в его оке. — Что ты таращишься на меня, как сова из дупла? Разве не так?

— Хазрет!.. — Девушка посмотрела на багатура глазами рассерженной рыси, но тут же заговорила тихим жалобным голосом: — Я ли не ублажаю тебя, сердар[129]? Я ли не жду тебя долгими ночами?..

— Ладно, уймись. — Субэдэй потрепал её за атласную щёку. — И гонец скорби может принести радостную весть. Дай-ка мне мяса… Плесни унны[130] в пиалы… выпей со мной за победу мечей Кагана…

Кипчанка провела тонкими пальцами по глазам, изогнулась гибким станом к очагу… А Субэдэй, как тигр, оскалился, почуяв близкое тёплое дыхание ароматной кожи; глаз заискрился от предвкушения… видя, как натянуто вздрогнула и качнулась под газовым шёлком упругая юная грудь.

— Что выберешь, хазрет? — Наложница, стараясь всячески угодить, кивнула на яства. На ковре, устланном китайскими циновками, стояли серебряные блюда: тут было и запечённое на углях мясо молодой кобылицы, и пятнистого оленя, и сайгачьи[131] тушёные языки, и бараньи головы, и копчёные рёбра, искусно справленные по восточным рецептам рабом Саклабом. На других подносах стояли аланские кувшины с кумысом, айраном, красным персидским вином и монгольской водкой — унной, которую сами кочевники называли «хитрая вода». Она опьяняла не вдруг и мягко, точно кралась к голове на кошачьих лапах, но после третьей пиалы редкий воин мог устоять на ногах… Были тут и спелые фрукты из далёких южных краёв, доставленные гонцами, скакавшими много дней от «харагу» к «харагу»[132] на сменных конях… И странно было видеть такое изобилие в этой дикой степи, где бродили лишь табуны лошадей да рыскали волки.

Алсу зазвенела монистами, наливая в пиалы прозрачную, как хрусталь, унну.

…Из-за шёлковой занавески, там, где находилась женская половина, раздался придушенный смех, а следом послышался голос флейты и негромкое пение наложниц.

Субэдэй, довольный «ночью утех», сидел на звериных шкурах, подобрав ноги, и, громко чавкая, выбирал куски жареного мяса с подноса, который поставила перед ним Алсу. Лучшие, сочные куски посмеивающийся старик время от времени совал ей в рот, выказывая тем самым свою благосклонность и милость.

Субэдэй.

…Они вновь поднесли пиалы к губам, и он с подозрением отметил, что с появлением этой черноглазой кипчанки в гареме у него как прежде, как у молодого жеребца, закипает кровь в жилах.

«О, страсть моя… — Узкая, как сабельный надруб, улыбка рассекла лицо Субэдэя. — Что делать мне? Последние дни охая, ложусь… охая, встаю… Долго ль охать мне?.. Ты свет моих глаз, да переломятся твои перья… Ты, небесная голубка, занимаешь мою голову больше, чем ратные дела!.. Твоя грудь бела и тверда, как сыр, полна, как вымя кормящей кобылицы… Твои зубы — жемчуг, а в очах твоих отражается звёздная ночь… Бёдра твои крепки и выносливы… в горле твоём льющаяся вода сквозит, а на ложе ты резва и проворна, как ненасытная блоха…»

— Всё не насмотришься? — Она закинула назад голову, разметав чёрные косы по полу. Смех её зазвенел серебряным колокольчиком. Алсу упивалась своей властью над грозным, непобедимым Субэдэй-багатуром — Барсом с Отгрызенной Лапой. Изогнувшись игривой кошкой на пышноволосых шкурах, прижавшись колотящимся сердцем к краю парчовой подушки, она томно поглядывала, физически ощущая, как жадно, вскипая от её наготы, он едва удерживал узду своего порыва.

— Что, нравлюсь, хазрет? — Она умело, с дикой грацией придвинулась ближе. Её дышащий живот почти касался его колена.

— Ты моё колдовское зелье… Это плохо, — прохрипел Субэдэй, продолжая пожирать её взглядом.

— Что ж не выплеснешь за порог свою «полынь»?..

Алсу протянула руку и стала нежно, едва касаясь кончиками пальцев, поглаживать его напряжённую, изрезанную морщинами шею. Странно, но она не испытывала к этому уродливо обезображенному старику неприязни или страха. Напротив, ей даже нравились его суровые морщины, рубцы и шрамы, которыми пестрело жилистое тело, его твёрдое, как камень лицо.