Яновский Юрий. Собрание сочинений. Том 3

"Прощался парнишка с мамашей родной,—
поет задушевным голосом связной,—
Он шел на борьбу, в партизаны,
Готов был душой — на разведку и в бой,
Готов был на муки и раны.
Прощалась девчина с родимой семьей —
От хлопца она не отстанет!
Пошли они вместе, и выигран бой,
С победой, друзья-партизаны!
Пошли они вместе, и выигран бой,
С победой, друзья-партизаны!"

На пороге комнаты постороннее лицо: это старик в очках и ватнике — Кузьма Павлович, член подпольного райкома.

— Хлеб-соль честной компании!

— Милости просим, Кузьма Павлович!

— Сидайте с нами!

— Некогда, дети. Прошу тихонечко, не медля ни минуты оставить это помещение. Мы охраняем вашу безопасность, но в настоящий момент отмечены некоторые действия врага, против которых мы бессильны. Потихоньку и поодиночке. Времени в обрез, но должно хватить. В крайнем случае, наш заслон примет бой и отвлечет бандитов-полицаев. Как гулялось?

— Хорошо, Кузьма Павлович!

— Вспомнил мирную жизнь!

Организованно и слаженно проходит "эвакуация" помещения. Нежно, незаметно прощаются Майка и Федя, Фрося и Алексей.

Последнее, на чем фиксируется внимание, — это Алексей, сидящий с гармошкой на коленях, задумавшаяся Майка и — в стороне — Микита и Панько.

13. Частная железная дорога

Те же лица и в том же положении.

Только связной превратился в слепого старика, у которого глаза открыты, но он ничего будто бы не видит, гармошка все так же лежит у него на коленях.

Майка превратилась в горбунью, поводыря слепого музыканта, ее лицо измазано, одежда драная.

Микита и Панько поодаль, и тоже неподвижны; действие происходит в теплушке, ритмично покачивающейся от хода поезда.

Кроме названных лиц, — бойкая молодица с мешками и кошелками, личность в демисезонном пальто и каракулевой шапке, немецкий пожилой солдат в очках, с винтовкой, сидящий напрессованном сене и курящий баварскую трубку. Большую половину теплушки занимают лошади. Двери закрыты, так как на дворе февраль месяц.

— Еще не вечереет, дочка? — спрашивает слепой.

— Вечереет, дядя Никанор, — отвечает девушка.

— Мне профессор определил: "Глаза у вас целые, только нервы от разных потрясений не выдержали. Я пропишу лекарство, каждый вечер будете принимать, и как напала на вас слепота, так же неожиданно и уйдет…"

Вынимает коробку с лекарством, принимает таблетку.

— Всегда так бывает, — отзывается бойкая молодица, удобно умостившаяся на сене, — мучает, мучает нас несчастье, да и растает, как роса на солнце… Даст бог, и наших благодетелей к нечистой силе корова языком слижет!

— О ком это вы, дорогая моя, — елейно спрашивает препротивный ее сосед, показывая незаметно на немца. — Господин солдат имеет уши…

— Его не бойтесь, он взял с нас плату за проезд! Немец — народ коммерческий, понимает выгоду. Везет и все. Какое ему собачье дело, что мы с вами едем выручать из плена моего мужа? Небось думает, что я спекулянтка! А разве у них вырвешь человеческую душу за спасибо, а не за сало?!

— Зачем посторонним людям знать наши дела, дорогая Мокрина Терентьевна?

— Посторонним? Разве ж советские люди посторонние друг другу?! Посторонние — это немцы! Да захватчики — оккупанты. Да вы с ними, господин староста…

— Мокрина Терентьевна! Я понимаю, что вы эти слога произносите по женской слабости. А в душе вы всецело одобряете и приветствуете новый европейский порядок напито освободителя пана Гитлера…

— А чтоб он тебе сдох!..

— И ваши высказывания, любезная Мокрина Терентьевна, не являются уголовно наказуемым деянием, поскольку вы и про Советскую власть иногда выражались…

— Так то ж своя власть была! Хотелось, чтоб она еще лучше стала, чтобы она блистала как бриллиант чистейший, а в ней еще сидели, притаившись, — счетоводами и прочими — такие двурушники, как вы!

— И муж ваш иногда ругал колхозные беспорядки…

— Поругаешь, когда он был бригадир, а вы все счета вели! Ну ничего, вернется, он теперь сам сосчитает!

— Может, и в партизаны пойдет, Мокрина Терентьевна?

— Куда надо, туда и пойдет!

— Чего пристали к женщине? — вмешивается Панько. — В таком потрясении чувств — она что угодно может сказать!

— Прямо в концлагерь едете, тетка? — спрашивает слепой.

— В концлагерь, в концлагерь, голубчик, нехай бы он огнем горел! Дали знать добрые люди, будто видели моего Ивана. За проволокой! Может, и в самом деле! А это мешки и корзины с продуктами, думаю выкупить. Всем колхозом собирали сало — очень нам нужен сейчас мой Иван, нельзя же дальше сложа руки сидеть. А фашисту дай кусок сала в зубы, он и душу продаст. Куплю коменданта, и хай он подавится этим салом! Я такая злая, что, кажется, самого Гитлера купила б!!!

— А староста едет по своим делам? — спрашивает Панько.

— Ну какое тебе дело, куда едет господин староста? — останавливает его Микита.