Ян Непомуцкий

Лошаденка кивнула головой, глядя на меня разумными глазами. Доедем благополучно, подумал я и уже предвкушал радость Жени при виде такого богатства. Но, подъезжая к одному перекрестку, я отвлекся, ушел в свои мысли и поздно заметил верблюда. А лошадь уже в испуге понесла, не слыша моих окриков и увещеваний. Она скакала во весь дух, и я уже подумал, что все кончится переломанными костями где-нибудь в канаве или в витрине магазина. Дрова рассыпались во все стороны. Ее паника передалась мне. Я понимал ее беспредельную растерянность, остро чувствовал ее страх. Наш страх был общим: и дело было не в верблюде, страх вызывало все, надо было его немедленно подавить, отсечь, как можно скорее отсечь, уничтожить этот страх и все то, что его породило. Раздались крики, словно кто-то звал меня по имени, я подумал о Михале, как бы он смеялся, да, он хохотал бы, да и действительно все выглядело безумно смешно… Вдруг я увидел чье-то совсем молодое лицо, незнакомый юноша с короткими волосами бежал рядом с лошадью, постепенно бег замедлился, юноша держал лошадь за узду, не отставая от нее ни на шаг. Мы спасены, паники как не бывало, хотя колени у меня еще тряслись и пот струился по спине… Лошадь стала. Вокруг собрались люди. Они подобрали дрова и побросали их в телегу.

— Вы меня знаете? — спросил я юношу, стараясь, чтобы голос дрожал не очень сильно.

— Поезжайте скорей домой, — сказал он и предложил мне помочь взобраться на телегу. Я отказался, взял лошаденку под уздцы, и потихоньку, шаг за шагом, как двое больных, мы дотащились до дома.

В то лето девятнадцатого года мы никуда не поехали. Глотали саратовскую пыль из-за страха потерять комнату, которую мы сохранили для себя в нашей бывшей квартире. В консерватории меня избрали ректором. Многие тогда покинули Саратов. Одни уехали на юг, другие на север. Третьи через Сибирь в Америку. Многих мне потом довелось встретить. И на чужбине, далеко от их родины, и в Советском Союзе. Одним жизнь удалась, другим нет.

Засуха уничтожила в тот год все, что было посеяно. Крестьяне говорили, что даже самые древние старики не упомнят такой засухи. Начался голод.

В консерватории после воинской части, размещавшейся здесь в семнадцатом году, остались два котла. Я надумал организовать свою столовую. В исполкоме пообещали поставить нас на регулярное снабжение, чтобы мы могли сами готовить еду. В столовую записалось большинство студентов и преподавателей. Питание было бесплатное. По желанию можно было приводить и членов семьи. Каждый день варили суп из селедки и постную чечевицу, в воскресенье — гречневую кашу. Хлеб, который нам выдавали, пекся из молотой чечевицы и прессованного жмыха, получаемого из подсолнечника и скармливаемого раньше скоту; этот хлеб, тяжелый, как камень, и невкусный, мы ели с чечевицей. Голодные люди останавливались на улице возле столовой и вдыхали божественные ароматы нашей кухни. Селедка была червивая. Однажды в котле обнаружили двух крыс. Но столовая спасла нас от неминуемой гибели.

А холод! В классах прекращались занятия, когда термометр в помещении показывал три градуса по Цельсию. Моих дров, привезенных из леса, хватило ненадолго. Жили мы в одной комнате. В комнате замерзала вода, шубы не снимали ни днем, ни ночью.

Когда в двадцать первом году я окончательно уезжал из Москвы, меня спросили, почему я уезжаю: вам же здесь неплохо!

— Неплохо, — ответил я, — но всем нам нехорошо. Ничего нет. Голод. Видите и сами.

— Почему же вы молчали? — сказали мне. — Почему не жаловались?

Припомнилось мне, как в двадцатом году нас попросили дать новогодний концерт для работников Чека. Они остались довольны концертом и пригласили исполнителей на новогодний ужин. Что мы ели и пили? Подали настоящий русский чай с молоком (настоящий чай! Это была сенсация, никогда потом даже самый лучший английский чай не казался мне таким благоуханным, как этот новогодний!), горячие пончики из белой муки и по маленькому кусочку сливочного масла. Сколько разговоров было об этом и в консерватории и дома! Это был настоящий праздник. Что было бы, если бы я пожаловался на голод, ну, может быть, выделили бы мне кусочек масла раз в месяц или время от времени подкидывали немного белого хлеба. Я, впрочем, покупал иногда по полкилограмма белого хлеба у своего ученика, отец которого тайком выпекал белый хлеб и продавал его из-под полы знакомым. Каждый день я ел чечевицу в нашей консерваторской столовке, изредка горох, который, впрочем, я с детства не терпел.

Говорить им, что после смерти Михала я должен заботиться о двух семьях, мне не хотелось. Моя семья, жена и ребенок, живут в маленькой среднеевропейской стране; на моих руках жена и ребенок Михала; я не мог допустить, чтобы они умерли от голода. Но нельзя упускать из виду и другое: если бы Лариса и Анна приехали ко мне, я бы продолжал вместе с ними и остальными есть чечевицу и отмечать Новый год пончиками и русским чаем, который так великолепно пахнет.