Ян Непомуцкий

Она любила Михала, была частью его самого. Но их семейное счастье, бурное и шумное, под стать самому Михалу, было недолгим.

После его смерти она продолжала вести домашнее хозяйство, готовила еду, убирала квартиру, равнодушная ко всему. Нехватки, голод, холод, мои успехи и неудачи — все ей было безразлично, не вызывало ни радости, ни недовольства. Ее обычная внешняя невозмутимость превратилась в тупое равнодушие, с которым она жила возле меня и ребенка Михала. Порою она даже не причесывалась. У нее были длинные, стянутые в пучок волосы, неделями она их не расчесывала.

В двадцатом году, уже после смерти Михала, мы отправились в деревню под Саратовом, спасаясь от чада и болезней. В тот год из-за несносной засухи свирепствовали пожары, у меня поднялась температура, и она боялась, что и я угожу в могилу вслед за Михалом, и убедила меня поехать в деревню. В первый же день она решила испечь хлеб, чтобы порадовать меня. Раздобыла муки, обменяв ее на какое-то серебро, прихваченное с собой для этой цели. Я очень радовался обещанному хлебу. После печального Саратова, проводившего нас пожарами, эта деревня, где гуси и утки шлепали по лужам, где был редкий лес и небольшой пруд, в котором купались деревенские ребятишки, показалась нам настоящим раем. Печь была огромная, обыкновенная крестьянская печь, какие тогда были в каждом доме. Женя разожгла огонь, и я почувствовал теплое дыхание домашнего уюта. Я вышел во двор с давно неиспытанным чувством умиротворения и особой благодарности к женщине, пекущей для меня хлеб. Я повернул голову, чтобы посмотреть через открытое окно, как она хлопочет, и в тот же миг заметил дым, выбивающийся из-под крыши.

В какие-то доли секунды я снова пережил два пожара, которыми проводил нас ставший уже советским Саратов. Нефтяные промыслы на Кавказе начали в то время возрождаться. Вверх по Волге поплыли караваны барж с нефтью. Однажды вечером после захода солнца на Волге вспыхнул огонь. Произошел взрыв, и нефть из горящей баржи разлилась по реке. Спасаясь, буксир поспешно обрубил тягу и отошел в сторону. От страшного жара вспыхнули другие баржи. Нечего было и помышлять приблизиться к ним. Волга горела. Нефть растекалась по бурлящей поверхности реки, вода кипела. Мы услышали еще несколько взрывов. Огонь разрастался, приближался к берегу. Загорелась пристань. Деревянные мостки, переброшенные с берега, изогнулись и исчезли в пламени. Наступила ночь, тяжелая и удушливая. Когда сгорела последняя капля нефти, огонь погас сам собой. Это ужасное зрелище буквально доконало меня. Несколько дней перед тем пожар уничтожил здание оперы. Загорелся театральный склад. Сухие кулисы, театральный реквизит, деревянное здание — все это вспыхнуло, как коробок спичек. Стали вытаскивать из театра все, что было на сцене, в гардеробных, зрительном зале, дирекции. Вынесли все, что можно было утащить на руках. Но театр сгорел дотла, что означало конец саратовской оперы. Итак, и это, думал я. Опера была и наша, без нее невозможно было представить культурную жизнь города. Она пережила войну и революцию, и вот теперь ее поглотил пожар. Мне часто снились страшные пожары, напоминая галлюцинации детства, когда огонь вторгался в комнату, лизал меня и бесновался, как свора красных собак, выжидавших момент, чтобы наброситься на меня…

Охваченный ужасом, я влетел в кухню. Женя недоумевала, отчего идет такой дым, глаза ее налились кровью, бледное лицо покрылось потом. Горим, крикнул я, схватил ее за руку и вытащил во двор. Там, под крышей, где только что струился дым, появилось пламя. Я схватил деревянный ушат и старое ведро, крикнул ей, чтобы приставила лестницу к дому и бросился к наполненной водой яме. Бегом принес ей воду, передал, вернулся, снова принес, а она взбиралась по лестнице, выплескивала воду на огонь, спускалась, хватала тяжелые посудины, полные мутной воды, и снова устремлялась вверх, такая всегда медлительная и невозмутимая, сделавшаяся вдруг оживленной, стремительной и энергичной. Деревянный дом мог бы сгореть в результате нашей оплошности. Как бы я возместил ущерб, если бы это случилось? Продай я все свои нехитрые пожитки, и того не хватило бы расплатиться. Но дом не сгорел. Мы с Женей справились с пожаром. Мне казалось, я убил что-то живое, кровавое, коварное и отвратительное. Я почувствовал в себе небывалую силу. Женя опустила затекшие руки, в порыве благодарности я схватил их, ко мне возвратилось прежнее чувство благодарности, но более могучее, бурное, радостное, победоносное. Ее тяжелые руки были в моих руках, я слышал запах ее тела и мокрого платья, она доверчиво прижалась ко мне и подняла лицо для поцелуя.

Женя обладала ленивой силой крупного животного, возлежащего с величественной неподвижностью, но поражающего наповал, и отдавалась страсти, подобно богине, делающей честь тому, кто ее взволновал.