Яковлев А. Сумерки

Чекисты любили печатать списки расстрелянных. Всего за несколько месяцев «красного террора» в 1918 году казни­ли более 50 ООО человек, о чем и похвастались в газетах. До сих пор работники спецслужб гордо называют себя чекиста­ми, нисколько при этом не стесняясь и как бы запамятовав, что чекизм появился в качестве орудия террора. 7 сентября 2004 года народ России искренне и глубоко горевал об уби­тых террористами детях в Осетии. Земля была мокрая от слез. И в тот же день телевидение показало возведение па­мятника Дзержинскому в г. Дзержинске. Как это позорно, как это кощунственно ставить памятник второму по рангу после Ленина террористу в России, убившему сотни тысяч людей, таких же невинных, как и дети Беслана.

ВЧК фактически властвовала. Трудно было разобраться, кто главнее: партийные организации или чекистские. Послед­ние выпускали свои газеты, журналы, то есть пропагандист­ские рупоры убийств, карательных экспедиций, расстрелов, повешений, всякого рода измывательств над людьми. Многие исследователи, да и не только исследователи, но и современ­ники тех событий в своих мемуарах подтверждают, что ВЧК, особенно на местах, буквально кишела криминальным эле­ментом — убийцами, ворами, палачами, готовыми на все.

В конце 1918 года в правящей верхушке возникла дискус­сия вокруг деятельности ВЧК. 25 декабря 1918 года ЦК РКП(б) обсудил новое положение о ВЧК. Инициаторами бы­ли Бухарин и ветераны партии Ольминский и Петровский. Они критиковали «полновластие организации, ставящей себя не только выше Советов, но и выше самой партии». Требова­ли принять меры, чтобы «ограничить произвол организации, напичканной преступниками, садистами и разложившимися элементами люмпен-пролетариата». Создали специальную ко­миссию. Туда вошел и Каменев, тоже сторонник ограниче­ния функций ВЧК. Он предложил упразднить эту организа­цию. Однако за ВЧК вступились Свердлов, Сталин, Троцкий. И, само собой, Ленин. ЦК партии постановил: в советской партийной печати не может быть «злостной критики» в от­ношении государственных учреждений, в том числе и ВЧК.

В бурные дни августа 1991 года (во время антигосударст­венного мятежа большевиков) я выступал на митингах, в том числе и на Лубянке. Психологически это были необыкновен­ные дни. Толпа на Лубянке была огромная. Что бы я ни ска­зал, толпа ревела, гремела аплодисментами. Кожей ощутил, что наступает критическая минута. Задай я только вопрос, вроде того, а почему, мол, друзья мои, никто не аплодирует в здании за моей спиной и, мол, любопытно, что они там дела­ют, — случилось бы непоправимое. Позднее стало известно, что они жгли там документы. Я понял, что взвинченных и го­товых к любому действию людей надо уводить с площади, и как можно скорее. Быстро спустился вниз и пошел в сторону Манежной площади.

Меня подняли на руки, я барахтался — наверное, до этого только мать держала меня на руках, да еще медицинские сестры в госпитале во время войны, — и так несли до пово­рота на Тверскую улицу. Милиция была в растерянности, увидев массу людей, заполнившую улицу. Меня проводили до здания Моссовета. До сих пор уверен, что, не уведи я лю­дей с площади именно в тот момент, трагедия была бы неми­нуема. Толпа ринулась бы громить здание КГБ.

Но о Лубянке все равно вспомнили. Вечером того же дня начали сносить памятник Дзержинскому. Истукан стоял крепко, его падение могло покалечить людей. Тогдашний мэр

Москвы Гавриил Попов поручил своему заму Сергею Стан­кевичу исполнить это технически грамотно, что и было сде­лано. Думаю, именно за это Станкевич потом и поплатился, когда его начали травить. Наиболее тупоголовые большевики и в наши дни требуют восстановить памятник Дзержинско­му, надеясь вернуть себе власть по кусочкам.

Вернемся, однако, к «вождям».