Яковлев А. Сумерки

В этих условиях я чувствовал объективную необходи­мость публично высказаться относительно исторической и нравственной сущности революции, о том, что любая рево­люция неотвратимо вырождается в нечто отвратительное, ес­ли средства начинают господствовать над целью, если наси­лие, провозгласив себя добродетелью, становится государст­венной политикой и практикой.

Советские ортодоксы в исторической, философской и экономической науках, преподаватели высших учебных за­ведений упорно не хотели избавляться от марксистско-ле­нинского догматического хвоста. Мое выступление по этому поводу на собрании обществоведов в АН СССР еще в самом начале Перестройки было начисто проигнорировано и со­провождалось ворчанием-бурчанием.

В сложившейся обстановке я искал повод для серьезного разговора по этим далеко не простым проблемам. Возмож­ность открылась в связи с 200-летием Великой французской революции. Московская общественность отметила это со­бытие на торжественном собрании, которое состоялось 11 июля 1989 года в Колонном зале Дома Союзов. На него приехал министр культуры Франции.

Работая над докладом, я взвешивал каждое слово. Искал ключевое определение, которое бы прозвучало уже в первой фразе. Написал несколько вариантов и остановился на сле­дующем:

«Глубинный смысл судьбоносного для человечества собы­тия, каким, несомненно, является Великая французская рево­люция, в том, что она провозгласила в политике и общест­венном сознании великие принципы свободомыслия, которые вошли в плоть и кровь мировой культуры...»

Я видел особый смысл начать доклад с фразы, где бы в единстве звучали слова — «свобода мысли» и «культура».

То было время, когда наша страна еще продолжала стоять на развилке — или возврат в прошлое, или продолжение ре­форм. Поэтому я считал исключительно важным обратить внимание на то, что «вожди» октябрьского переворота 1917 года втиснули в реальную жизнь России самое негатив­ное из опыта французов, не предложив в то же время ниче­го созидательного, что демонстрировала французская рево­люция, когда речь шла о правах и свободе человека.

Либеральная интеллигенция восторженно встретила мой доклад, но вскорости, как это принято у нас, забыла начисто. Руководство страны, в частности Горбачев, промолчало. Же­лания обсудить всерьез проблемы развития общественной мысли не обнаружилось.

Большой интерес к докладу, к иной, чем было принято в советской историографии трактовке этой революции, про­явил французский президент Франсуа Миттеран. Позднее, уже после августовского мятежа 1991 года, он пригласил ме­ня в Париж на конференцию «Племена Европы и европей­ское единство». Президент произнес по этому поводу весьма содержательную речь. Я тоже выступал. Присутствовавшие на конференции горячо поддерживали идею Гавела — Мит­терана о единой Европе.

У меня состоялась достаточно продолжительная беседа с президентом Франции. В беседе со мной Миттеран вспомнил о московском докладе и сказал, что разделяет мои подходы к ключевым проблемам революции. Тогда же, в разговоре, воз­никла идея об образовании «Демократического интернацио­нала». Миттеран сказал, что готов предоставить в Париже помещение для такой организации. Он согласился с тем, что в социал-демократическом движении появились кризисные явления — как в теории, так и в практике. Общедемократи­ческая идея, будучи общечеловеческой, может оказаться приемлемой для многих партий и движений. Проект, однако, не нашел своего дальнейшего развития. Миттеран заболел, а меня засосали текучка и суета мирская.

Представляется интересным сопоставить некоторые со­бытия французской революции 1789—1793 годов и октябрь­ской контрреволюции 1917 года. Действительно, в практике большевистской группировки много схожестей с практикой якобинцев. Однако по своему глубинному содержанию и ис­торическим последствиям эти революции отличаются карди­нальным образом.

Если переворот в октябре 1917 года носил явно разруши­тельный характер, то французская революция сумела скон­центрировать в своем духовном арсенале важнейшие дости­жения европейского социального опыта, науки и обществен­ного сознания XVIII века. Она вобрала в себя плоды эпохи Реформации и Просвещения, которые показали неизбеж­ность глубоких интеллектуальных, нравственных и социаль­ных изменений в историческом развитии Европы.

Это был век Вольтера с его отвержением деспотизма, с его едкой иронией в адрес клерикальных предрассудков, с его гимном деятельной личности.

Век Руссо, который острее, чем кто бы то ни было из его современников, возвысил идею равенства людей.

Век Монтескье, защищавшего демократические принци­пы разделения законодательной, исполнительной и судебной властей.