Яковлев А. Сумерки

Архиерейский Собор Русской Православной Церкви, про­ходивший 13—16 августа 2000 года, принял решение о кано­низации царской семьи. В определении Собора говорится: «Прославить как страстотерпцев в сонме новомучеников и исповедников Российских Царскую Семью: Императора Ни­колая II, Императрицу Александру, царевича Алексея, вели­ких княжен Ольгу, Татиану, Марию и Анастасию. В послед­нем православном Российском монархе и членах его Семьи мы видим людей, искренне стремившихся воплотить в сво­ей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге на 4/17 июля 1918 года был явлен побеждающий зло свет Хрис­товой веры подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в XX веке».

По моему глубокому убеждению, российская демократи­ческая власть, если она продолжает считать себя демокра­тической, просто обязана реабилитировать императора Ни­колая II и его семью — как по юридическим, так и нравст­венным соображениям. Понятно, что подобное решение неизбежно переведет продолжающую господствовать совет­скую историографию на рельсы правды, избавления ее от мифов и конъюнктурного вранья.

Продолжая хрущевскую тему, расскажу о том, как непо­средственно соприкоснулся с октябрьским пленумом 1964 го­да, освободившим Хрущева от должности хозяина страны.

Еще в августе — сентябре по аппарату поползли слухи о том, что Хрущев хочет обновить Политбюро, ввести в него новых людей. Но одновременно говорили и о том, что собираются освобождать Хрущева, но в это мало верилось. Сам же Хру­щев, видимо, что-то чувствовал. Где-то в конце сентября 1964 года, направляясь в Европу, в Москве сделал остановку президент Индонезии Сукарно — «друг Карно», как его на­зывал Хрущев. Это был день, когда Никита Сергеевич уже считался в отпуске. Вечером в Грановитой палате был устро­ен обед в честь высокого гостя. Было решено, что и на встре­че, и на обеде за главного будет Николай Подгорный. Как рассказывал мне Леонид Замятин (он оказался там для под­готовки «сообщения для печати»), обед был в узком составе. Неожиданно появились Хрущев и Микоян. Хрущев сел не в центре стола, как бы подчеркивая, что главный сегодня — Подгорный. Но к концу обеда, постучав по бокалу, неожи­данно взял слово Хрущев.

— Дорогой друг Карно, я сегодня уже в отпуске и завтра вылетаю в Пицунду. Зачем улетаю, сам не знаю. Но все Они, — он показал на сидящих за столом, — уверяют меня, что надо отдохнуть и полечиться. От какого недуга лечиться, тоже не знаю. Я спрашивал самого себя: ехать или не ехать? Но ведь Они желают мне здоровья. Спросил врачей, и те то­же говорят, что надо поехать недельки на две. Ну, уж раз врачи говорят, то, наверное, не грех и «подлечиться». Друг Карно, скажу тебе откровенно: у нас не все разделяют то, что я делаю. Критикуют, правда, не очень громко, но я-то знаю об этом. Ничего, приеду — все поставим на свои места.

14 октября, когда Хрущев вернулся из Пицунды, чтобы встретить Сукарно, я снова оказался, вспоминает Замятин, во Внуково-2. Перед отъездом в аэропорт мне позвонил Ад- жубей и спросил, еду ли я на аэродром и кто будет из Полит­бюро встречать Сукарно. Аджубей предложил мне поехать с ним. В машине спросил меня, знаю ли я, что идет заседание в Кремле и что готовится смещение Никиты. Ответил, что первый раз слышу об этом. Аджубей прищелкнул языком и после паузы сказал: «Ты не отходи от меня на аэродроме. Я еду встречать Сукарно. Понял?». По приезде во Внуково охрана провела Аджубея в комнату Политбюро. Я остался в зале и увидел в окно Семичастного, нескольких сотрудников охраны. Подрулил самолет, из которого вышел Хрущев и, как потом рассказывал Семичастный, спросил его:

— А где же все остальные бляди?

— Никита Сергеевич, идет заседание Президиума. Вас там ждут.

Там действительно ждали.