Яковлев А. Сумерки

Председательствующий, я даже не помню, кто им был, от­крыл заседание и предоставил слово Хрущеву для доклада «О культе личности и его последствиях». Хрущев на трибуне. Хмур, напряжен. Видно было, как он волновался. Поначалу подкашливал, говорил не очень уверенно, а потом разошел­ся. Часто отходил от текста, причем импровизации были еще резче и определеннее, чем оценки в самом докладе. Я бук­вально похолодел от первых же слов Хрущева о преступле­ниях Сталина. Каким я был тогда? Молод, еще не полностью испарилась вера в марксистско-ленинское учение, в соци­ализм. Надеялся и на обещанное пришествие земного рая. Только со временем понял, насколько оглупляла и ослепляла завороженность сказочным будущим.

Конечно, у меня, как и у многих других, уже шевелились в голове какие-то смутные сомнения, неудобные вопросы, но я уговаривал себя, что эти проблемы не столь уж и важны. Гнал их в сторону, поскольку вера в «величие» задуманного, благоговение перед «мудрецами Кремля», которые лучше других знают, что надо делать, еще не покинули мое созна­ние, оттесняя всякие «посторонние» мысли. Я ощущал щемя­щую пустоту в душе, но к серьезным выводам, а тем более — к поступкам, не был готов.

Все казалось нереальным, даже то, что я здесь, в Кремле, и слова, которые перечеркивают почти все, чем я жил. Все разлеталось на мелкие кусочки, как осколочные снаряды на войне, способные убить в любую минуту. В зале стояла гро­бовая тишина. Я не слышал ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга — то ли от неожи­данности случившегося, то ли от смятения и страха, кото­рый, казалось, уже навечно поселился в советском человеке. Я встречал утверждения, что доклад сопровождался аплодис­ментами. Не было их. А вот в стенограмме помощники Хру­щева их обозначили в нужных местах, чтобы изобразить поддержку доклада съездом.

Не так уж много осталось в живых тех, кто непосредст­венно слушал «секретный доклад» Хрущева. Доклад был на­столько опасен для системы, что его долгое время боялись публиковать, хотя в партийных организациях его обсуждали. Он оставался секретным еще три десятилетия. Кто-то пере­дал его на Запад, а вот от советского народа доклад скрыли. Скрыли по очень простой причине: руководство страны бо­ялось выходить с идеями десталинизации за пределы партий­ной элиты. Доклад был опубликован только во время Пере­стройки.

Уникальность происходящего заключалась еще и в том, что в зале находилась высшая номенклатура партии и госу­дарства, которая в большинстве своем сама участвовала в сталинских злодеяниях. А Хрущев приводил факт за фактом, один страшнее другого. Уходили с заседания, низко опустив головы. Шок был невообразимо глубоким. Особенно от того, что на этот раз официально сообщили о преступлениях «са­мого» Сталина — «гениального вождя всех времен и наро­дов». Так он именовался в то время. Хрущев же говорил о его преступлениях.

Подавляющая часть чиновников в аппарате ЦК доклад Хрущева встретила отрицательно, но открытых разговоров избегала. Шушукались по углам. «Не разобрался Никита...», «Такой удар партия может и не пережить...». Под партией аппарат имел в виду себя. В практической работе он с ходу начал саботировать решения съезда. Точно так же партий­ный аппарат повел себя и в период Перестройки.

Но шло время, известное еще под именем Врача. Наступи­ла политическая оттепель. Начал проходить озноб и в моих мозгах. Особенно помогали споры с друзьями, встречи с пи­сателями. Круг знакомых расширялся. Иногда ходил на вече­ра поэзии в Политехническом музее. Белла Ахмадулина, Ев­гений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Римма Казакова — открывался но­вый и прекрасный мир. Но сознание продолжало быть раз­двоенным. В известной мере я стал рабом мучительного при­творства, но старался не потерять самого себя, не опоганить­ся. И не торопился с выводами. Ждал какой-то беды, но какой — понять не мог.

В ЦК работать расхотелось. Искал выход. И нашел его. Скорее интуицией, чем разумом. Понял необходимость пере­учиться, заново прочитать все, что относилось к марксиз- му-ленинизму. Обратился с заявлением направить меня на учебу в Академию общественных наук. Два раза отказали. После третьего заявления отпустили, но при условии, что пойду на кафедру истории КПСС. Но мне удалось убедить начальство Академии в целесообразности другого решения. Долго не могли понять, почему я не хочу идти на кафедру ис­тории партии, что было бы для работника ЦК, да еще исто­рика, логичным шагом. Но после XX съезда я просто не мог нырять в мутные волны политики, о которой рассказал Хру­щев. Выбрал международную кафедру.

Я благодарен академии. В мое время там была хорошая обстановка для учебы, для чтения, в том числе и книг специ­ального хранения. Политических дискуссий избегал, высту­пать на партийных собраниях отказывался. Сумятица в голо­ве еще продолжала плясать свои танцы.