Яков. Воспоминания (СИ)

Вот неукротимая! А главное, моя строгость на нее абсолютно не действует. Теперь-то я понимаю, почему родители не в состоянии ее удержать от безрассудных поступков. Помоги мне Господь, но и я вряд ли в состоянии это сделать. И все же я попробовал хоть слегка поставить ее на место:

— Вы слишком молоды, чтобы давать мне оценки.

Анна потупилась и смолкла. Неужели подействовало? Спросила робко:

— Вы сердитесь на меня?

Я улыбнулся невольно. Да как возможно вообще на нее сердиться? В ее обществе мне хотелось не сердиться, а смеяться. Она действовала на меня как бокал шампанского, кружа голову и неизменно повышая мое настроение. В каком бы раздражении я не пребывал, достаточно было одной ее улыбки, чтобы я вновь ощутил радость и душевный покой. Удивительное свойство, загадочное, и происходит оно, как мне кажется, от ее чистоты и искренности. Меня настолько восхищает ее юность, ее жажда жизни и непосредственность, что сердиться на нее я просто не способен.

Я отвернулся, чтобы она не видела выражения моего лица. Мое молчание беспокоило ее, и она продолжила меня теребить:

— Что, я очень навязчива?

Ладно. Не буду же я тревожить барышню больше, чем следует. Спрятав улыбку, я повернулся к ней и, пытаясь сохранять серьезный и строгий тон, объяснил:

— Я просто не привык, чтобы кто-то так заботился обо мне.

— Не привыкли?

— Живу один.

Вот так. Отлично сказано. И тон получился именно тот, что я и хотел. Надеюсь, это заставит ее осознать дистанцию между нами.

Какая была наивность с моей стороны думать, что моя строгость может ее хоть чуть-чуть остановить. Анна услышала в моих словах самое главное для себя — что я на нее не сержусь. И тут же, забыв о робости, вновь превратилась в лукавого бесенка. С самой очаровательной улыбкой, одаривая меня кокетливым взглядом и накручивая на пальчик непослушный локон, как всегда выбившийся из-под шляпки, она спросила:

— А если я и так уже перешла всякие границы, можно мне еще один вопрос?

Сейчас она снова поинтересуется чем-нибудь из моего прошлого, уверен в этом. Но отказывать бесполезно, я это уже знаю. А если я разрешу, то может быть, она сдержит слово и ограничится в этот раз действительно одним вопросом. Я кивнул и остановился, глядя на нее выжидающе.

Анна засмущалась под моим прямым взглядом, потупилась, затеребила перчатку.

— Та дама… — вымолвила она, — ну, Вы же жизнью ради нее рисковали! А что же, она не заботилась о Вас?

Ее интерес к моему прошлому неизменно вызывал у меня раздражение. Меньше всего мне хотелось в ее обществе вспоминать о подобном. И уж точно, я не собирался рассказывать ей подробности. Сдерживая недовольство, я ответил, глядя ей прямо в глаза:

— Да что же Вам за дело? Все миновало, и я просто не хочу об этом говорить.

Я боялся снова огорчить ее своим раздражением. Но Анна Викторовна в который раз удивила меня перепадами своего настроения.

— Миновало? — переспросила она меня. Улыбнулась радостно, и, вскочив на свой велосипед, вдруг помчалась по дорожке: — Как хорошо! — и скрылась за поворотом.

Я смотрел ей вслед. Вот ведь сорванец! Еще морали мне читает, заботится всячески! Это кто из нас еще ребенок!

И, придя в самое радужное расположение духа, я неспешно пошел дальше по аллее. Мне нужно было бы поспешить в управление, куда Коробейников, наверное, уже доставил Фидара. И к доктору Милцу нужно было зайти, узнать, что поведало ему тело Сажина. Но я позволил себе просто прогуляться недолго, с улыбкой вспоминая Анну Викторовну и согреваясь ее заботой и очарованием. Могу я, в конце концов, отвлечься на четверть часа, и позволить себе маленький отдых?

Но любой отдых когда-то заканчивается. И я вновь беседовал с доктором Милцем, уже закончившим осмотр тела Ильи Сажина. Поведало оно ему не слишком много.

— Я определенно могу сказать только, что смерть наступила в результате сильнейшего кровоизлияния в мозг, — объяснял мне Александр Францевич. — Но вот чем оно вызвано? Я боюсь, это останется тайной. Причин может быть несколько.

— Естественных?

— Да разных, — доктор задумчиво взглянул на тело, будто надеялся, что оно что-нибудь ему подскажет. — Может быть, физическая перегрузка. Ну, а может быть, и сметень.

Я взглянул на него с изумлением и некоторой досадой:

— Доктор, и Вы туда же?!

Милц усмехнулся, довольный, видимо, что ему удалось меня поддеть:

— Вот посмотрите: у него сильнейшая ссадина в районе левого виска. У него полно всевозможных травм, синяков. Ну, это ж понятно, это кулачный бой!

— А могла смерть наступить от употребления медикаментов, каких-то химических препаратов?

Александр Францевич посмотрел на меня очень серьезно:

— Вы, конечно, имеете в виду препараты доктора Головина?

Я удивился:

— Вы что, о них знаете?

Доктор Милц усмехнулся мне в ответ:

— Яков Платоныч, ну, согласитесь, было бы странно, если бы я, врач, не знал, что происходит в моей среде.

— Определить, принимал ли Сажин такие препараты перед боем, возможно?

— В принципе, да, — ответил он. — Но только на это потребуется время.