Яконур

Элэл начал снова раскладывать по столу свои бумаги; прихватывал кресла и подоконники…

Вернувшись, Старик придвинул к себе телефон:

— Катя, послушай, я задержусь… Мы тут вдвоем с молодым человеком, он рассказывает интересные вещи…

Превращения, начавшиеся затем в судьбе Элэл, шли путем, пожалуй, даже банальным. Результаты его получили признание; вскоре к нему стали стекаться всяческие свидетельства того, что положение его в мире меняется; они материализовывались, обращаясь в аппаратуру, в новую лабораторию. Позвонил Вдовин: «Счастливчик ты, Ленька, просто удивительно…»

Однажды Старик вызвал и сказал: «Леня, или вы через месяц выдадите мне докторскую, или…» Элэл выдал. «Леонид, в Сибири будет новый научный центр, — сказал Старик. — Забирайте-ка своих ребят и поезжайте. Я договорился об институте для вас».

Несколько дней спустя Элэл просил согласия Старика на то, чтобы заместителем директора был Вдовин. Сначала Старик реагировал скептически: «Он проявил себя главным образом в мышиной возне… Один из ведущих пауков в банке…» Потом махнул рукой: «Валяйте! Надо спасать талантливых людей».

Тогда снова Элэл и Вдовин встретились в университетском саду. Элэл сделал Вдовину «официальное предложение». Была опять весна, они сидели на той же скамейке, под солнцем, — и говорили о будущем…

Затем были прекрасные годы!

Что же случилось?

Вот, он лежит здесь, отрезанный от всех своих…. Пытался встать — не получилось… Да не встать, всего только сесть, вот как… Дело его где-то там, без него, где-то и как-то… А сам он… Что-то случилось с ним, наступило для него другое, совсем иное время…

Из университетского сада, из старой своей лаборатории, из кабинета Старика, из прекрасных лет Элэл вернулся в палату, в тоскливое больничное утро; ныла уставшая от неподвижного лежания поясница, но Элэл не мог повернуться, горели ноги, но не смел сдвинуть одеяло, болела шея оттого, что подушка лежала неудобно, но и тут он был бессилен, — ничего не осталось в его воле изменить…

* * *

Сбросил газ; откинулся назад, рывком поднял мотор, чтоб не зацепить за дно.

Тишина вслед за последним хлопком двигателя, в ней стук металла по металлу на корме, и затем — шипение, с которым лодка прошла по песку.

Толчок.

Карп легко поднялся, один шаг — и спрыгнул в воду, еще два шага — поднялся на островок.

Студенты, пожалуй…

У двух палаток стояла девушка, в руках — полотенце, глаза еще едва смотрят.

— Долго спите! — сказал Карп. — Здравствуйте.

Огляделся, увидел по другую сторону от острова пару вешек.

— А где парни?

Между палатками увидел сороковку, похоже, рваную.

— Не надо, сам за ними схожу. А вы посмотрите, чтоб сетка отсюда не исчезла…

Пошел по острову. Ровное солнце, тепло становится, но ветерок есть. Трава хорошая.

Спустился к заводи.

Ребята без разговоров забрались в свою лодчонку, быстро обернулись к вешкам и назад. Два брата, один студент, другой на комбинате работает, девушка — студента.

Вернулись втроем к палаткам: впереди Карп, за ним — братья с пустой сетью. Девушка так и стояла с полотенцем в руках.

— Мешок есть? — спросил Карп. — Спрячьте это. И вот это… И не доставайте.

Глянул еще сверху. В протоке лодка — мичман из Кронштадта, отпускник, вот он, в плаще; всегда с утра на своем месте. Этот с удочкой.

Сбежал к воде; прыжок, переступил через ветровое стекло, дотянулся до весла, оттолкнулся, уложил весло, шагнул к корме, опустил мотор; ухватил рукой шнур стартера, рванул; порядок.

Нечего портить людям отдых.

Взялся за штурвал.

Вот если б Прокопьича удалось накрыть…

Разворачиваясь, глянул еще на островок.

Вот здесь шли на него двое, один с ружьем, другой был с ножом; у Карпа была ракетница, он пальнул вверх; эти все шли на него; Карп отступил на несколько шагов; когда между ними уж метров десять оставалось, Карп перезарядил ракетницу, выстрелил, попал тому, что с ножом, в плечо; тут инспектор с восточного участка подоспел, мимо шел на моторе…

Девушка и парни стояли у палаток и смотрели вслед Карпу. Он приложил руку к козырьку.

Вон он, за выгнутым ветровым стеклом. Лодка его быстро отходит от острова… Левая рука на штурвале, правая — у блестящего козырька форменной фуражки.

Он небольшого роста, коротконогий. Сейчас он в черной своей инспекторской форме. Планшет на боку.

У Карпа светлые голубые глаза; бесцветные, совсем выгоревшие брови и ресницы. Вот на минуту снимает фуражку; держа ее за козырек, приглаживает ладонью волосы. Простое, доброе лицо. Надел, — теперь кажется, будто он так и родился, в этой фуражке.

Достал из бардачка бинокль, подносит голубые стекла бинокля к голубым глазам своим инспекторским…

Вернулся, когда вышел в отставку, — спросили: «Профессия?» — «Военный». — «Куда направить работать?» — он и не знал, что сказать. А дома сидеть не станешь. «Ну, — сказали, — давай в охотоведы».

Сделался егерем. В общей сложности минут двадцать простоял под дулом… Одни в тайге, стоишь — уговариваешь, убеждаешь, а если что — два ствола, иди ищи… Да пока тебя найдут…

И не только это. Вот убили лося; старый отперся, молодой сознался, а на суде и этот отперся… Что сделаешь?