Яконур

Начал быстро, уверенно: «Москва… и. о. редактора… Очистные сооружения Усть-Караканского комбината работают удовлетворительно тчк достигнуты проектные показатели очистки промстоков ведутся работы по совершенствованию технологии очистки тчк реальной угрозы выдвинутой Савчуком не существует тчк комбинат начал выпускать продукцию необходимую стране тчк считаем нужным направить усилия ученых специалистов на улучшение технологии очистки промстоков решение актуальных вопросов связанных производством продукции».

Перечитал; отбросил лист, взял другой.

«Оснований сомневаться надежности системы очистки нет тчк помощь ученых будет с благодарностью принята тчк выступления подобные выпадам Савчука не являются помощью зпт основаны на неверных данных зпт вводят в заблуждение зпт не способствуют решению сложных, задач пуску важнейшего для народного хозяйства предприятия».

Взял еще лист.

«До сих пор находятся люди которые занимаются ревизией решений партии и правительства зпт выискивают различные поводы чтобы мешать пуску комбината тчк авторы тенденциозных и необъективных выступлений должны понести суровое наказание».

Бросил карандаш на стол. Сложил свои листы вместе и скрепил их.

Снова взялся за карандаш; написал на телексе: «Хранить в делах давно минувших дней».

Выпрямился; еще оглядел бумаги.

Протянул руку к звонку…

Смотрю на него.

Вот он за столом в своем кабинете; сидит очень прямо; несет руку к звонку.

Его рука; ход его руки, то, как он несет ее: сначала, когда рука отрывается от стола, это делает очень бодрый человек; затем, когда рука выбирает направление, — это человек, который бодрится; потом пальцы повисают над кнопкой, начинают опускаться к ней, и теперь, по тому, как происходит это, — ясно, что Шатохин напряжен.

Нелегкий жребий — быть человеком, который видит перед собой только одну задачу, что перед ним поставили. Нелегкий, вопреки распространенному мнению…

Он хотел единственного: выполнить то, что ему поручено; хотел справиться, оправдать доверие, которое ему оказали, выдвинув его на это место.

Повторял: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.

Жребий нелегкий, временами для него непосильный… Его спасала его защитная реакция: он перестал замечать, почти не замечал уже, свои промахи; перестали для него существовать и какие бы то ни было признаки неодобрения его поступков. Благодаря этому он сохранил собственное уважение к себе и убежденность в своей правоте и мог по-прежнему искренне и так же настойчиво повторять и дальше: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.

Рука его на кнопке…

Он смотрит на дверь.

На телетайп, значит, перешли… Никак уняться не могут… Мало ли что кому не нравится! Вот кое-кому тоже кое-что не нравилось… Созерцать хотят, березками любоваться. Мыто дело делаем, а другие — воду мутят… Вот еще кто пристанет — прямо спрошу: комбинат видел? город видел? ну вот, то-то!.. Что еще, интересно, Савчук выдумал? Сложное у него положение, каждый раз новые аргументы надо изобретать. Методики, то да се. У нас аргумент один, зато всем понятный: рапорты о выполнении… А если что и не так — не нашего это ума дело и не ихнего, нам страна доверила не дискуссии разводить, а плановое задание выполнить… С нас спрос сегодня. О будущем пускай ученые сами думают. Да поэты… Подписи бы под ответом собрать, так опять ведь уклоняться будут. Прошлый раз только главного технолога и заставил. Надо что-то организовать; подсказать, для начала… Тяжко одному-то. Столбов — молод, многого не доверишь, Яснов с тем берегом заигрывает, разве от них помощь?.. Эх…

Прежде чем дверь отворится, Шатохин успевает перевести взгляд, посмотреть за окно; недовольно щурится, встретив сверкание серебристой металлической трубы комбината.

К ночи опять, надо думать, язва разгуляется…

До Нового года не отпустят, — придется начать болеть.

* * *

Лена стояла над телефоном, прижав ладони к щекам…

Пальцы у нее красноватые, немолодые, успели уже загрубеть. Между ними видны морщины у глаз, на висках. Это в последнее время у нее стало привычкой держать ладони вот так, на лице, — согревать его. Да, она рано постарела. Она и не была, впрочем, красавицей. А потом ведь заботы о муже. Да она и не думала, как она выглядит. Главным в ее жизни был Яков Фомич. Все, что касалось ее самой, не имело никакого значения. Второй десяток лет она была заворожена Яковом Фомичом.

Она восторгалась мужем, переживала за него, гордилась им, для нее было радостью следовать ему слепо во всем, она уставала от этого, она была измучена постоянным поклонением своему мужу… Она чертила ему графики, варила обеды, стирала рубашки, вела его переписку; она сделалась неотъемлемой от него, частью его…

Вдруг Лена спохватывалась и всю свою энергию переносила на себя; ненадолго. Ладно, как выглядит, так и выглядит. Ладно, как была переводчицей средней квалификации, так и осталась. Ладно. Зато, она знала, — она необходима Якову Фомичу.