Яконур

Вчера вечером разложила, рассматривала.

Смотрю из-за ее плеча: вот первые ее эксперименты… это — военного времени, на мешке, другого материала не было, называется «Папины голубенькие глазки», — название придумала для Элэл, вышивала под разговоры с ним об его отце… вот последнее, никак не соберется закончить, рисунок отыскала в этнографическом издании…

С годами это делалось для нее все более важным. Элэл, Ольга, Федя, Кемирчек — выросли, стали самостоятельными, отделились от нее и, конечно, отдалились. Работа — да, работа по-прежнему занимает ее, в Яконуре, она говорила мне, еще столько интересного, что хватит на много жизней; однако ничто из ее труда не существовало изолированно, само по себе… В ней остры еще остались воспоминания о временах, когда институт был маленькой научной станцией, многое было иначе, и отношения между людьми были иные; в ней еще остры воспоминания о временах, когда и Яконур был иным, — она может в соответствующей ситуации пошутить, что в озеро, как и в реку, нельзя войти дважды, но тут же добавит, что Яконуру повезло, хотя бы на берегу не обнаружили нефти… «Расскажу вам новость!» — прибегал к ней Савчук. «Только хорошую», — отвечала она, не отрываясь от бинокуляра. «Хороших пока нет», — тормозил Савчук. «Тогда не надо, — заканчивала она разговор. — Я соскучилась по хорошим».

Сложила вышивки; до следующего раза, когда они будут ей необходимы.

Человек всегда, во всех своих возрастах и всех ролях, одинаковый; человек с уровнем собственного достоинства, дающим возможность не только позволить себе заботиться о других, но и не представлять без этого своего существования; старый человек, в одиночестве коротающий вечера, но многим послуживший теми самыми корнями, без коих нельзя, не получается; человек, личное счастье которого не у всех вызовет зависть, зато место в мироздании, в душах людей…

Идет к двери. Где же все-таки Виктор?

Явился, еще затемно, — увидел свет в окнах, — не пустит ли пожить у нее… Лица на нем не было, ну что за дела! Не успела рта раскрыть, — входит эта девочка, Нина, его жена, дочь господина Кудрявцева…

Едва не растерялась. Спохватилась вовремя. «Пшли вон, — сказала. Оба знают, что она вежлива, когда не любит или безразлична. Косцова чувствовала к ним полное расположение и хотела, чтобы это было ясно. — Пшли вон — и через пять минут быть здесь с чемоданом».

* * *

Борис поставил машину у фильтровальной и пошел через пустырь.

Красные огни на трубе, два ряда, были еще яркими в утренних сумерках. Привычно держал прямо на них.

Я вижу его.

Он идет пустырем от фильтровальной станции, где оставил машину.

Руки его в карманах куртки.

Розовая рассветная полоса на горизонте быстро растет; вот уже засветился на гольцах снег, а красные огни начали делаться бледнее.

* * *

Солнце вставало неясное, размытое в тумане, в дымах…

Дым из высокой трубы, разноцветные дымы из труб помельче, просто откуда-то дымы!

Ольга убавила скорость.

Да, честный человек… и прекрасный специалист… туда ли он направил себя, на верный ли путь, на стоящее ли его дело?

Вот и надпись по волнорезу: «Яконур должен быть чистым» — за очередное нарушение Борис не взял с Шатохина штраф, а заставил комбинат эти слова цветными камнями выложить…

Повернула к причалу.

Не смогла бы сказать Борису об этом по телефону; неладно было бы, нехорошо, худо; не так, как надо, — для нее, и неуважение, обида — для него; недостойно их обоих. Она должна увидеться с ним, чтобы сообщить ему о разводе.

Скала у берега — будто лосиха из воды выходит…

* * *

Склонился к воде. Опустил в нее ладони, зачерпнул, поднял руки к лицу и, закрыв глаза, положил голову в яконурскую воду.

Минуту Коля Калугин стоял так, прислушиваясь к себе.

Развел руки. Открыл глаза. Выпрямился. Подставил лицо первому солнцу.

Нет, ничего не выйдет… Неясное, размытое, едва видное, за туманом, за дымом!

Коля утерся рукавом.

Постоял на берегу, среди камней.

Ну вот еще день…

Это известие о том, что произошло с его отчетом. Савчук упомянул о нем на совещании, помахал отчетом в воздухе, в двух каких-то общих словах изложил вывод; Свирский изобразил кислую мину, однако назвал работу Калугина кирпичиком в небоскребе претензий к комбинату; и обсуждение переключилось на другие вопросы.

Вот и все.

Вот, значит, и все, чем может стать причастность к большому делу? Его причастность?.. Навообразил себе. Щенок… Все пошло дальше, только он — уже исчерпан, сразу; он — за бортом; он — несчастливый случай; его место в мире таково…

Так получалось.

Нет, есть у него еще его тема, он сработает уверенно кандидатскую, а там и докторскую, его результаты надежны и оригинальны, они важны, чтобы уяснить многие серьезные, очень серьезные вещи, чтоб добыть когда-то, знание сложнейшего природного механизма! Но…

Повернулся; вышел на тропу.

Медленно, очень медленно шагает он от Яконура к своему вагончику. Руки его еще влажны от воды, он вытирает их на ходу полой своей брезентовой куртки.

Знаю: вот уже который день он не включает аппаратуру…