Яконур

Вот еще что надо: завтра же начать с отцом ладить новую лодку, чтобы сразу за словом — дело… Да разве это все потери, когда обрел человек то, чего и представить себе раньше не мог!

Яконур — не был потерян. Отец бросил вызов и сравнялся; но не отвергал. Не отказался. И потому не нужно было ничего взамен?

Да, Яконур оставался Яконуром… И сознание искало сердцу пути для надежды.

Что ж, может, и с новым божеством, с этим, и сюда пришедшим, сравняемся… Пока — кто ему поклоняется, поминает имя его раз за разом и замирает в ожидании, когда новый век даст каждому счастье; кто — хулит, заклинает, считает обиды от него и пытается убежать. А оно, как и положено божеству, не разбирает пользы и вреда… само — не разбирает… может, и не знает еще, молодое, о добре и зле… может, и равнодушно к людям… безразлично и ко времени… может быть. Если бы с ним сравняться! — у Яконура стойкость Ведь не бесконечная…

Понимал при этом, знал по отцу, по себе, по многому другому: стать равным — не значит, что будет легко… напротив…

Он, человек на берегу Яконура, был, на своей Земле, не венцом творенья и не властелином мира, а его частью; однако не песчинкой, гонимой ветром с берега в воду и исчезающей на дне; он оказывался иногда ничтожно слабым, иногда самым великим перед всем другим, что составляет мир (это, в частности, зависело и от него самого), но не был песчинкой, отдающей себя любому ветру. Здесь заключалось зерно если не знания, то, по крайней мере, рабочей гипотезы, позволявшей жить и действовать человечески в этом мире.

Рабочая гипотеза, — откуда он эти слова взял?.. Герасим…

Герасим ему понравился. Чутью своему доверял и принял Герасима.

Только что-то ему показалось… В их отношениях, Ольги и Герасима… Нет, просто не все понял. Пусть бы им счастье было, пусть бы только было им счастье…

Старался принять гостей получше; огорчался, что водки нет, — как же это, целых три интеллигента — и без водки; занят был и разговором, и хозяйскими своими обязанностями, — а все, как глянет на них двоих, сразу в глазах: лодка его, «Везуха», название по борту лихо выведено, вся цветами убранная, скользит легонько, едва заметно сама по течению, в тумане вечернем, тишина, иногда впереди чуть плеснет; и Алена бросает с кормы цветы, бросает неспешно, правой рукой, левой рукой, и весь путь их за лодкой убран плывущими вслед по воде цветами.

Пойдет потом и признается во лжи… только бы не слишком поздно…

Красная точка на берегу вспыхивает, гаснет во тьме; вспыхивает и снова гаснет. В Яконуре поднимается, поворачивается ей навстречу, безмятежно сияет отраженная Яконуром звезда…

Сначала исчезла звезда.

Потом услышал, как прокатилась по берегу к его ногам большая волна.

Затем прогремел в камышах сдвоенный выстрел.

Через минуту Федя и Герасим были в лодке.

* * *

После, когда уж двинулись к берегу, в Фединой лодке, Прокопьич подумал: это Яконур примирил их; указал им с Карпом примириться. Сделал так, чтоб не могли дальше враждовать, а должны были выручать один другого. Попугал их, мужиков, перед смертью поставив.

Губить не думал, хотел отвадить от ожесточения. Равно недоволен был и Прокопьичем, и Карпом… Примириться друг с другом велел яконурским мужикам.

Поразмышляв еще, Прокопьич сказал про это сидевшему рядом Герасиму.

Глава шестая

Небо и не ночное было уже, и еще не утреннее; перестало быть темным, не сделалось светлым; ни звезд не удержало, ни заполучило покуда Солнца; пустое стояло и студеное.

Ничто не отражалось в воде, кроме него, пустого и студеного, нечему было отразиться.

Не хотелось бухте просыпаться, глаза открывать; и вслушиваться в мир, который, она знала, продолжал жить в ней, в непрерывный, неостановимый, самодвижущийся ход жизни в своем лоне и в идущие в ней процессы, реакции, смены, бесчисленные рождения, катастрофы и копошения, — не хотелось тоже.

Она не знала, почему, не смогла бы сказать, отчего это с ней. Но в том, что не было всему ни начала, ни конца во времени и ни конца, ни начала в пространстве, почудилась ей стихия чрезмерно, непосильно, а может, и неоправданно великая, необъятная и необъяснимая; и то, что сама она, Аяя, была частью большего, бухтой Яконура, а Яконур принадлежал большему, чем он, a это большее включалось еще в другое, — смутило ее ранимое сердце, напугало, ей стало вдруг не по себе.

Замерла.

Ничто не поколеблет ее поверхность.

Потом, днем, выражение лица ее не однажды изменится, — прилетит и умчится ветер, выйдет на небосклон солнце, облака добавят от себя свои оттенки…

* * *

Ветер порывами раскачивал деревья, по кронам будто ладонью проводил, взлохмачивал, задираясь; прогибал стволы, и деревья склонялись к дороге, как вглядывались, друг из-за друга, вдаль, — кто там, от горизонта, мчится чуть свет по совсем еще пустынной дороге… Когда Герасим спустился, въехал под них, — кивали, узнавая, напутствуя.

Все было еще, до восхода, без красок; черно-белый фильм, раскручивающийся навстречу бетонной дорогой, кадры разделены температурными швами.

И в машине Герасим продолжал слышать теплый Ольгин запах; ее тепло и ее запах были с ним…