Яконур

А временами вдруг чувствовала облегчение: вот и прошло, минуло, отпустило ее то, что мучило, заставляло страдать, изводило; ведь это совсем не было легко, не было просто и не было хорошо для нее, это же было истязание! — он не любил ее, он любил не ее, оба знали, и он и она, и он не притворялся, что любит, а она не притворялась, что не знает… а все эти цветы, кофточки, пирожные, которые он ей накупал, вся эта его забота о ней, все это, как он с ней нянчился, взрослый, совсем иной человек, не понимающий ее и не понимаемый ею… все это было слишком тяжело… и ни разу даже не обнял ее, не поцеловал!

И тогда, и теперь — ей надо было выстоять на собственном не окрепшем еще здравом смысле…

Отношение ее к Ольге не было недобрым; скорее сочувствовала — понимала, что и у Ольги не ладится… Преимущества молодости сознавала хорошо, однако не ощущала в себе самоуверенности; превосходство Ольги было для нее очевидным и объяснимым. Говорила себе, что с Ольгой, конечно, такому человеку, как Борис, интереснее, а надолго ли она, девчонка, может его занять… хотя неизвестно, что стало бы с мужчинами и вообще, что было бы на свете, если бы все женщины такими сделались…

Смотрю на Ксению.

Рука ее касается сейсмографа. Маленькая рука; раскрытые звездой пальцы с белыми бугорками суставов.

Чуть тронуть… Качнуть… Вот! Будто сильное землетрясение. Только прикоснулась! Пошли, одна за другой, от ее руки волны…

* * *

Еще раз Прокопьич объяснил парнишке, что от него надо.

Парнишка вроде бы понял. У костра не очень разглядишь — то ли перетрусил, то ли это ему приключение. Да ладно, делов-то. Парнишке час времени потратить, а у него покупатели. Парнишка ему помощь, он парнишке рыбы подбросит. На чебаках, вон, сидит. Рад будет.

Перегрузил улов и сети в парнишкину плоскодонку. Еще наказал, чтоб он не сбился.

Сел в своей лодке на весла, отошел от острова. Порожняком легко. К мотору он пока и не прикоснется; поработает, ничего, полезно.

Прокопьич был осторожен. Рыбы — килограммов двести или все триста. Столько в воду выбрасывать, да еще с сетями, — дороговато получится. На скорости уйти с таким грузом — навряд. Нет, нынче надо аккуратно. А Карп, он узнавал, домой не возвращался, здесь где-то шастает…

Шел от острова к мыску. Луны не было, но звезд — вся вода кругом светилась. По правую руку небо высоко было отрезано, Шулун закрывал, поднимался от бухты и тянулся за Чертовыми болотами.

Тихо шел, но открыто. На таком-то свету как иначе? Мотор не заводил, нечего на рожон лезть. А если Карп тут — пускай подходит, можно ему разобъяснить, что подышать решил свежим воздухом…

Вот уж слыхать, как Снежный за мыском в камнях разговаривает.

Парнишку Карп, конечно, пропустит, его-то кто заподозрит в чем…

Напротив мыска Прокопьич поднял весла; осмотрелся. Никого. Разве в камышах? Прислушался, Что в камышах, никогда не узнаешь.

Ну, ежели б Карп там был, так давно бы выскочил! Не усидел бы.

Прокопьич снова взялся за весла: чего на виду торчать; прошел подальше, вдвинулся глубоко в заросли, поставил лодку в камышах тесно, — никакой силой не сдвинешь, не покачнешь. Так будет скрытно, тихо и удобно.

Мысок и открытая вода перед ним хорошо были видны Прокопьичу. Знал, как выбрать место.

Стал ждать, когда парнишка покажется.

Курить захотелось. Да хоть бы так папиросу в зубах подержать… Расстегнул ватник, полез в карман.

Вот он сидит скрытно в лодке; ночь, звезды, камыши кругом; вглядывается перед собой, прислушивается; откинув полу ватника, роется в кармане — ищет папиросы.

Он высок и худ, скулы туго обтянуты, оттого кажется моложавым; глаза у него глубоко сидящие, белки покрасневшие от ветра; зубы — через один; морщины вдоль щек. На голову натянут старый берет. Под ватником — форменный речной китель, пуговицы с якорями. Черные брюки, Кирзовые сапоги. Сидит нога на ногу, откинулся назад; все еще папиросы ищет, они оказались с другой стороны.

Рук его не видно, они по карманам.

Он относился к Карпу без злобы. Что ж, коли таков порядок вещей! Кто кого? Значит, он — Карпа.

Вот и все.

Проблема Яконура была его личной проблемой. Прокопьич так объяснял себе то, что происходило вокруг него. Разные люди по-разному видят жизнь, по-разному ее толкуют. У одних людей одно одобряется, у других — другое. Эти наказывают за это, те — за то. Что здесь ценят, там ни в грош не ставят. И поступают одни так, другие — наоборот. Да разговаривают и то по-разному, даже разными словами. В мире как бы много разных миров. Каждый человек живет в каком-то из них. Двое могут находиться в одно время в одном месте — и быть в двух разных мирах. Что же с того, что его интересы противоречат чьим-то интересам, его взгляды — чьим-то иным взглядам? Это не удивляло Прокопьича. И не уязвляло. Ему не нужно было, чтобы его понимали все люди. Он не нуждался во всеобщем одобрении, признании его правоты или сочувствии. Он жил уверенно в своем мире, со своим толкованием его, — и знал в себе достаточно силы самому все взять, что ему требуется.