Каждый сам по себе. Бедный глак. Вот он стремится к лесу, чтобы отыскать там себе подобных. Но есть ли там другие, подобные ему? Отыщет ли он их? Не совершили ли мы акт милосердия ради жесточайшей жестокости?
— Прощай, мой глак, — услышал я слова Нагля.
Его цыпленок тоже отправился в путешествие. Нагль принялся щелкать камерой, чтобы оставить кадры для вечности. Мне же не было дела до вечности, к тому же Хикхоф ни слова не написал о «поляроиде».
— Глак, — рявкнул мой птенец.
К нему ковылял цыпленок.
И вот два новорожденных встретились.
Глак и цыпленок некоторое время играли в гляделки, видно, понравились друг другу, кинули взгляд на Лабрадор и плечо к плечу отправились в первобытный лес.
— Глак и цыпленок, — произнес я, глядя, как Нагль сматывает пленку в камере. — Ничего себе компания. Что ж, глаки так легко не сдаются. Не исключено, что в снегу вспыхнет надежда для моего любимца.
Итак, птицы ушли.
Что я мог сказать? Что я мог посоветовать младенцу? Мог ли попросить его послать крестному открытку на Рождество? Ничего я не мог попросить. Ведь даже только что рожденный птенец во всем уже равен человеческому подростку.
Нам нечего сказать друг другу.
— Бегите обратно, психи, — крикнул нам Ле Гранф. — Из Кларетты течет масло.
Оставаясь воспитанными людьми, мы с Наглем задержались у двери самолета, уступая друг другу дорогу.
Мы были подавлены.
Ле Гранф завел мотор.
— Стойте! — закричал я, выскакивая из самолета и мчась к тому месту, где на снегу лежали обломки скорлупок, как остатки погубленных ядерными взрывами планет. Я вытащил из кармана маленького Хикхофа и поставил на снег лицом к лесу.
— Идиот! — кричал мне Ле Гранф. — Назад!
В Гусиной бухте я сказал Ле Гранфу.
— Месье, вы — жертва аборта!
Пилот смотрел на меня в изумлении.
— Ты — Лаваль, предатель французского народа, никудышный летчик на вонючем самолетике!
Тут он как следует стукнул меня по голове.
Мне было стыдно так обращаться с Ле Гранфом, но мне требовалась встряска. После того, как меня стукнули, я почувствовал себя лучше.
Нагль помог мне подняться.
— Нагль, что ты намерен делать? — спросил я. — Вот мне бы хотелось отправиться немедленно в такое место, где растут ананасы, где солнце размером больше обеденного подноса, где во рту не исчезает привкус соленой воды.
Сказав так, я отправился на телеграф и отстучал такое послание:
ЭЛЬЗЕ МУНИШ СИРАКУЗЫ НЬЮ ЙОРК ПРЕДЛАГАЮ ОТДЫХ В ИЗЫСКАННОМ КЛИМАТЕ ТЧК ОПЛАЧИВАЮ ВСЕ РАСХОДЫ ТЧК СООБЩИ ГДЕ КОГДА ВСТРЕЧАТЬ ТЧК ЛЮБЛЮ ТЧК ГАРОЛЬД НОРТ
Отправив телеграмму, я пошел с Наглем выпить по одной на прощание.
Пока мы ждали выпивку, я извинился, уединился в мужском сортире и там, под голой лампочкой, прочел письмо «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ».
— Ах, как это было вкусно! — закричал я. — У тебя жестокое чувство юмора, старина!
И я знаю, что теперь доктор Хикхоф, сокровищница мозгов, жонглер противоречиями, беспокойное привидение, наконец-то успокоился.
Итак, я перешел в период послеродового выздоровления, характерного повышенным настроением. Так начинается жизнь после родов.
Клиффорд Саймак
Денежное дерево
1
Чак Дойл шел вдоль высокой кирпичной стены, отделявшей городской дом Дж. Говарда Меткалфа от пошлой действительности, и вдруг увидел, как через стену перелетела двадцатидолларовая бумажка.
Учтите, что Дойл не из тех, кто хлопает ушами, — он себе клыки обломал в этом грубом мире. И хоть никто не скажет, что Дойл семи пядей во лбу, дураком его тоже считать не стоит. Поэтому не удивительно, что, увидев деньги посреди улицы, он их очень быстро подобрал.
Он оглянулся, чтобы проверить, не следят ли за ним. Может, кто-то решил подшутить таким образом или, что еще хуже, отобрать деньги?