В начале 90-х годов я жил в Нью-Йорке и работал на компанию по уборке квартир. Моя работа научила меня тому, что несмотря на их воспеваемые достоинства, компьютеры до болей в пятой точке неудобно чистить. Их шершавая поверхность магнитом притягивает пыль и грязь, и можно даже не пытаться вычистить промежутки между клавишами. Несколько раз я случайно нажимал на кнопки и отскакивал в ужасе, когда вместо чёрного экрана вдруг появлялись разноцветные тропические рыбки или летающие утюги. Одинаково неприятно было видеть как люди используют наклонный верх монитора, размещая на нём семейные фотографии и толпы статуэток из пластика и плюша, которые немедленно хором падали на пол в тот момент, когда я начинал протирать экран. И как всегда не было ни одной свободной розетки для пылесоса, так как всюду торчали штепсели компьютерного семейства. Провода беспорядочно стелились по полу и каждый из приборов злобно следил за мной мигающим красным глазом, телепатируя сигнал о том что их надо оставить в покое. Я с удовольствием им подчинялся, что привело к потоку жалоб.
По причине моей общей аллергии на приборы и нескольких затяжных и громких криков в людных местах, меня стали обзывать технофобом, что на шкале моих ругательств сильно не котировалось. Окончание 'фоб' занимает достойное место, когда его используют по назначению, но с недавних пор оно потеряло изначальную силу из-за помпезной настойчивости на том что отторжение скорее основано на страхе, а не на ненависти. И должное уже не воздаётся за различие между этими двумя очень разными эмоциями. Я боюсь змей.
Я ненавижу компьютеры. И я окопался в своей ненависти, лелея её ежедневно, мне с ней хорошо, и никакой анонимный клуб не изменит моего мнения. Я ненавижу компьютеры за появление их отдельной колонки в газете
Я ненавижу компьютеры по множеству причин, но презираю их в основном за то что они причинили моей подруге — пишущей машинке. В демократическом обществе, казалось бы, нашлось бы место и для обоих, но компьютеры не намерены успокаиваться до тех пор пока я не начну делать чернильную ленту из старых футболок и варить в ванной забеливатель текста. Их цель — загнать Ундервуд в один ряд с пером и чернильницей в музей антикварных писательских приспособлений. Они рвутся к власти, и их необходимо остановить.
Когда мне говорят что я похож на человека который до сих пор лелеет свои виниловые пластинки, я отвечаю: «у вас сохранились пластинки? Где??» Но на самом деле я не собираю пластинки, просто чувствую как важно выразить солидарность с теми из-под кого выдернули ковёр. Мне не важен подсчёт слов или возможность перестановки абзацев нажатием одной кнопки, мне не нужен компьютер. В отличие от лёгкой дроби, которую выстукивают пальцы на клавиатуре компьютера, щелчки и удары пишущей машинки предполагают что строится что-то серьёзное. И в конце мизерного дня, вместо того чтобы скорбить по виртуальной пустоте, я всегда могу посмотреть в мусорную корзину на скомканные листы бумаги и сказать себе что даже если я провалился, то захватил с собой несколько деревьев.
Когда мне нужно покинуть дом на длительное время, я беру с собой свою пишущую машинку, и мы вместе претерпеваем муки прохождения через рентген в аэропорту. Лаптопы счастливо плывут по конвейеру, а меня заставляют отойти в сторонку и открыть свой чемодан. Мне кажется что это вполне заурядная часть багажа, но угасающая популярность пишущих машинок вызывает к ней подозрение не хуже чем к пушке с ядрами.
«Это пишущая машинка» — говорю я, — «на ней я печатаю гневные жалобы администрациям аэропортов».