Яд

Что же она наделала? Она прогнала его?! Идиотка! Надо догнать его, если вдруг он ещё не далеко уехал.

Кэтрин вскочила на ноги, как ужаленная, только одна мысль стучала в голове: она должна догнать его и остановить. Пусть скажет, что хочет и, если захочет, пусть уйдёт. Если сможет вырваться от неё. Но для этого ему понадобится убить её, и на этот раз до конца.

Роберт стоял за стеклянной дверью и смотрел на неё. Кэтрин почувствовала, как опускаются её руки. В глазах тут же снова появились слёзы. Господи, как он смотрит на неё! Как она могла смотреть на кого-то ещё, если знает, что он есть на земле? Она смахнула слёзы и провела по стеклу рукой. Роберт, не спуская с неё глаз, в которых она тонула безвозвратно, приложил руку к стеклу с другой стороны.

Кэтрин показалось, что её сердце выпрыгнуло из груди. С невнятным возгласом, она рванула на себя дверь, раскрывая нараспашку. Роберт сделал шаг, переступая через порог, сокращая до минимума расстояние между ними. Кэтрин прижалась к его груди. Пусть отравится, да хоть насмерть, ей всё равно.

— Кэтрин, Кэтти, — слышала она его шёпот, ощущая, как теряет сознание, но не переставая вдыхать так глубоко, как только могла.

— Я люблю тебя, — успела она прошептать непослушными губами перед тем, как провалиться в забытье.

Эпилог.

Кэтрин лежала на большой кровати, обернувшись тонкой шёлковой простынёй, чтобы не прикасаться к нему во сне. Роберт лежал рядом, обнимая её одной рукой — с тех пор, как он привёз её обратно, она всё время требовала, чтобы он был рядом, отказываясь отпускать от себя. Кэтти спала, дыхание её было тихим и ровным, он слышал, как мирно стучит её сердце, и едва уловимый звук, с которым кровь бежала по её венам.

Странно, абсурдно, глупо и не поддаётся никакой логике, но это хрупкое и слабое существо — всего лишь человеческая женщина — стала для него смыслом жизни. Даже, скорее, самой жизнью. Он бы не поверил, что такое возможно, если бы сам не испытывал этого.

Кэтрин глубоко вздохнула во сне — он тут же перестал дышать, чтобы она не вдохнула слишком много отравленного воздуха — и повернулась к нему. Роберт усмехнулся — она всё время вертится, когда спит. Он осторожно перебрался через неё на другую сторону кровати, чтобы быть с противоположной стороны от её лица и от её дыхания. Кэтрин беспокойно заёрзала, и он снова накрыл её рукой, успокаивая.

Эти часы, во время которых она спала, а он лежал рядом, прислушиваясь к ней, разглядывая до самых мельчайших деталей и иногда нашёптывая какую-нибудь ласковую ерунду, если ей снился дурной сон, стали неотъемлемой частью его жизни. Он много размышлял в это время.

Вчера она сказала ему, что считает его похожим на какую-то статую известного скульптора. Он нашёл литографию этой статуи и долго всматривался, недоумевая. Кажется, эту скульптуру называют Давид. Снова какая-то басня: юный царь, убивший великана метким броском камня. Откровенно говоря, Роберт не нашёл ничего схожего между собой и изображением, ну, разве что самые общие пропорции тела. Но, возможно, её несовершенное человеческое зрение просто не может улавливать столько нюансов, сколько видит он, и для неё они почти одинаковые. Впрочем, если ей нравится сравнивать его с куском обработанного камня — пусть забавляется. Он, конечно, знает, в чём дело: это действие яда. Яд поражает её мозг, заставляя видеть в нём идеал красоты, такой, какой она её понимает. Равно как и его инстинкты, которые он так старательно подавляет, находясь рядом с ней, уверяют его, что она — совершенство.

Но есть и что-то ещё… Что-то неуловимое, зыбкое, безымянное, но от этого не менее сильное. Кэтти говорит, что это любовь — туманное понятие, смысл которого он так и не может до конца уловить. Слишком часто и в слишком разных ситуациях люди употребляют это слово. И всё же, он не может не согласиться с ней: зачастую она интуитивно угадывает больше, чем он в состоянии постичь при помощи разума.

Она так верит ему. Бесстрашное, легкомысленное создание, вверяющее свою жизнь тому, кого должна была бы опасаться больше всех. Он должен контролировать каждый жест, каждый вздох, чтобы не причинить ей вред, а она смеётся, шутит и уверяет, что не боится. Ему бы её убеждённость!

Но… Ведь он пытался. Он провёл вдали от неё сто семьдесят восемь дней, стараясь убедить себя, что их неестественное и абсурдное влечение друг к другу — лишь странный каприз природы, игра её воображения и его слишком долго подавляемых инстинктов. Он отдаёт себе отчёт, что поддался непростительной слабости, чистому и неприкрытому эгоизму, позволив себе признать, что больше не в силах жить в разлуке с ней. Он пытался объяснить ей, что считает свою слабость ничем неоправданным риском, которому он ежеминутно подвергает её, отравляя её разум и заставляя находиться рядом с ним. Она так рассердилась, почти рассвирепела, и заявила ему, чтобы он больше не смел пускаться в подобные рассуждения. Ещё одна нелепость, неподдающаяся логике — её неразумные слова и легкомысленное отношение к собственной жизни дарят ему счастье.