Я всё ещё влюблён

— Не отпустив меня одного, Фридрих, как всегда, оказался прав, — продолжал Маркс. — Дело в том, что едва мы покинули землю мятежного Пфальца, как нас сразу же арестовали гессенские солдаты.

В руке Женни слабо звякнула чашка. С прошлогодних февральских дней в Брюсселе, когда жандармы увели мужа из дому и всю ночь продержали в одной камере с буйно помешанным, от которого ему то и дело приходилось отбиваться, — с той проклятой ночи Женни ничего так не боялась, как ареста мужа.

— Надели наручники? — чуть слышно спросила она, невольно опуская руку на живот.

— Намеревались. Но Фридрих закатил им такую сцену! — От одного воспоминания об этом Марксу стало смешно. — Он грозил заклеймить их во всех европейских газетах, кричал, что пожалуется Пию Девятому, в негодовании своем с немецкого он переходил на английский, с английского на французский…

— Кажется, это-то и произвело впечатление, — вставил Энгельс.

— Как бы то ни было, а наручники мы надеть на себя не позволили. Но допроса избежать, увы, не удалось. Доставили нас в Дармштадт, через который мы всего несколько дней как проезжали, направляясь в Карлсруэ, там и учинили первый основательный допрос. Ну, спрашивают, кто, откуда? Мы отвечаем. Почему, говорят, разъезжаете по Германии, вместо того чтобы сидеть дома в такое беспокойное время? Что ты им на это ответил, Фридрих?

— Я ответил, — безмятежно улыбнулся Энгельс, — что ныне мода такая — не сидеть дома. Пример подали французский король и его премьер-министр, перебравшиеся из Парижа в Лондон. Вслед за ними канцлер Меттерних — уж на что домосед! — покинул Вену, а через несколько дней — и сам австрийский император: Потом Людвиг Первый, король Баварии, сломя голову мчится из Мюнхена…

— О, вы могли их этим сильно разозлить! — подала голос долго молчавшая Елена.

— Еще как! — воскликнул Маркс. — Но вы же знаете, это его любимое занятие.

— Как, впрочем, и твое, — вставила Женни.

— Отчасти, — согласно кивнул головой Маркс. — Еще он назвал им и саксонского короля, и сардинского, и, конечно, герцогов Леопольдов — и баденского, и тосканского, и добрался даже до валашского господаря Георгия Бибеску, бежавшего из Бухареста за границу…

— И что же они на все это? — готовая вот-вот рассмеяться, спросила Женни.

— Что! Фридрих говорит им: вот вы же не осуждаете всех этих господ за то, что, поддавшись моде сорок восьмого — сорок девятого годов, они пустились в странствия, так почему же у вас вызывает подозрение наше желание попутешествовать? А ведь мы, говорит, гораздо более скромные путешественники: в отличие от названных лиц, мы странствуем лишь в пределах нашего любимого отечества.

Женни и Елена наконец рассмеялись.

— Чем же это кончилось?

— Тем, что дармштадтские мудрецы не знали, что с нами делать. Говорят: у нас есть основания подозревать, что вы участники восстания в Бадене и Пфальце. А улик никаких. Надо бы отпустить на свободу, а не хочется. И приняли дармштадтские мудрецы соломоново решение: отправим-ка их к мудрецам франкфуртским. На допросе во Франкфурте, — Маркс весело посмотрел на друга, — Фридрих то и дело донимал жандармского чиновника вопросом: «Скажите, а это правда, что Франкфурт — родина Гёте?» Тот его спрашивает: «Возраст?» Он отвечает: «Двадцать восемь» — и тут же: «Скажите, а это правда, что Франкфурт — родина Гёте?» Чиновник говорит: «Да… Ваше вероисповедание?» Фридрих отвечает: «Евангелическое». И опять: «Нет, это действительно, что Франкфурт?..»

Женщины снова засмеялись, смешливо хмыкнул и Энгельс.

— Так взвинтил беднягу, что тот уже не чаял, когда-кончится допрос. Но Фридрих в конце ввернул ему еще и такое. Знаете, говорит, я все-таки не верю, что Гёте родился во Франкфурте, а вот тот факт, что в этом городе по приказанию Фридриха Второго арестовали, обыскали и продержали больше месяца под замком великого Вольтера, — этот факт не вызывает у меня никаких сомнении!

Женни даже хлопнула от восторга в ладоши.

— Это в самом деле так? — спросила Елена. — А почему Вольтер оказался во Франкфурте?

— Видишь ли, — Энгельс веселыми глазами посмотрел в веселые глаза Елены, — он года три жил при дворе Фридриха. Ведь тот считал себя тоже философом и поэтом. Вначале все шло хорошо, но потом Вольтеру, видно, эта комедия наскучила, и он стал насмешничать над королевскими любимцами. Самодержцу, конечно, не поправилось, он охладел к писателю и вскоре отпустил его. Но на другой день после его отъезда Фридрих с ужасом вспомнил, что у Вольтера остался черновик его поэмы, которая своим скабрезным содержанием могла скомпрометировать августейшего автора.

— Фридрих писал поэмы? — удивилась Елена.

— Представь себе! — сокрушенно покачал головой Энгельс. — Говорят, что даже Наполеон в молодости написал несколько романов. Писательская слава ужасно соблазнительна, это сущий яд… Так вот, послали за Вольтером погоню. Догнали его только во Франкфурте. Тут все это и разыгралось — обыск, арест.

— Поэму отобрали? — спросила Елена.

— Да, вероятно. Впрочем, не знаю точно. Достоверно известно другое — Вольтер пытался бежать из-под стражи, но не удалось.