Я всегда был идеалистом…

– Может быть, ее и не было, этой границы. Сейчас я ответил бы вам так. Я сказал «до 35 лет», поскольку это связано с сугубо личными вещами, и в первую очередь, наверное, с отношениями между мной и Галей[116]. Потому что когда, готовясь к одной из наших с вами первых бесед, я задал себе вопрос, а кто оказал на меня самое большое влияние, кто вообще был для меня наиболее значительным в моей личной жизни, то я, собственно говоря, смог назвать трех или четырех человек всего.

Галина Алексеевна Давыдова

Среди них – Пётр Алексеевич Шеварёв, хотя это и может показаться странным. Но дело в том, что он оказал на меня влияние не как ученый, а как личность, как тип ученого. Его научную работу я не оценивал высоко – я всегда считал этот путь, которым он шел, и тупиковым, и устаревшим, – но личностно он оказал на меня большое (так мне кажется) влияние.

Огромное влияние, конечно, на меня оказал Александр Александрович Зиновьев. И еще – Галя Давыдова. Вот, наверное, и все.

Дальше уже был совершенно другой круг отношений – это взаимоотношения с учениками. И эти взаимоотношения тоже играли большую роль. Опять-таки, это тоже очень странная вещь, об этом можно поговорить дальше, в соответствующем месте… Не столько эти люди – ученики, – сколько отношения с ними. Здесь тоже есть масса тонкостей, и поэтому, когда я сейчас сказал о 35 годах, я имел в виду решение одной очень как будто бы важной проблемы.

Понимаете, человек в своем развитии до какого-то момента ищет «Великий Рим» – то, где существуют наивысшие образцы человеческого существования, образцы самих людей. А вот где-то лет в 35 я понял, что эти образцы, по-видимому, заключены в членах самого Московского методологического кружка и в том, что мы сами творим.

Это был момент, когда я осознал, что… Я не знаю, правильно или ложно (меня сейчас это не интересует), но я пришел к выводу, что наш коллектив, Московский методологический кружок, – это и есть то высшее в каком-то смысле, чего достигло человечество. И с этого момента проблема «Великого Рима» исчезла, ее решение я сформулировал очень четко: «Великий Рим» заключен в нас самих, мы и есть «Великий Рим».

А на том этапе, о котором я рассказываю, у меня вообще не было такой проблемы. Я сейчас пройду ее еще раз, по более глубокому слою.

Как я только что говорил, существовал очень большой разрыв между моим восприятием окружающего и моей оценкой самого себя, с одной стороны, и восприятием окружающего и оценкой меня другими людьми – с другой. При этом я еще фиксирую разрыв между миром действия и миром самосознания, сознания собственного «я». Я подчеркиваю очень большую активность, хотя и весьма избирательную, уже в это время, то есть начиная примерно с шестого класса; в этом смысле граница между пятым и шестым классами или, может быть, между первой и второй половинами шестого класса проходит очень четко.

До этого момента у меня не было никакой избирательности и не было жестких фильтров. Я принимал все, всякую жизнь, – мне все было интересно. А после этого весь мир для меня поделился на значимые и незначимые части. Я отсек массу вещей, причем отсек очень жестко, сознательно, целенаправленно. У меня возникали многочисленные конфликты с семьей по этому поводу. Ну, например, я отказался от участия в семейных посиделках, никогда не ходил ни на какие дни рождения. У меня существовал конфликт с родителями, поскольку они говорили, что это необходимо, а я отвечал, что я все равно ходить не буду, мне скучно, мне этот мир представляется пошлым, ханжеским в известном плане, что у меня очень мало времени.

Так я массу слоев отсек. Я никогда не участвовал, скажем, в школьных вечеринках, я никогда не участвовал в обсуждении взаимоотношений с девочками, я никогда не обсуждал жизнь как таковую, не теоретизируя. Я фактически коллективные оценки и взаимооценки вырубал, хотя я признавал другое, например принципиальное обсуждение друг друга вдвоем – с людьми, которых я любил и которым доверял. Эти обсуждения были невероятно жесткими и, так сказать, совершенно открытыми – можно было говорить друг другу все, вплоть до самых резких вещей, осуществлялась предельно резкая критика и самокритика в отношении экзистенциальных ситуаций, где совершались поступки, действия. Этот мир нравственного самоусовершенствования, самооценок, моральной критики существовал, но он был вынут из системы социальных, коммунальных отношений, он был канонизирован сам по себе.