Короче говоря, я сделал такой доклад, показывая на большом историческом материале истоки развития идей необходимости в истории, истоки представления о естественно-историческом процессе… Кстати, наверно, тогда впервые для меня возникла проблематика естественного и искусственного, и я ее по-своему решал. Не в понятиях естественного и искусственного – потому что даже если подобные проблемы и встречались, скажем, в работах, которые я тогда читал или даже детальнейшим образом штудировал, они все равно не ложились на мой уровень понимания и не проступали как логические, категориальные проблемы естественного и искусственного. Мое мышление развертывалось в материале – сугубо в материале. С одной стороны, в материале истории, в материале общественно-экономических формаций, а с другой – на материале опять-таки исторических идей, идей исторической необходимости, причинной обусловленности, детерминированности исторического процесса и т. д.
Я писал в тот период две курсовые работы: одну – о происхождении феодализма в Древнем Китае, а другую – о происхождении феодализма в Киевской Руси. Меня очень интересовали сам этот процесс и его анализ на сопоставлении этих двух материалов. Ну а работа о необходимости в истории была таким идеологическим, или как бы предельным, представлением всего проработанного материала.
Мельвиль был абсолютно шокирован моим докладом, прежде всего теми последствиями, которые он предвидел. Теперь-то я его понимаю! Он больше всего на свете боялся доноса – какого-нибудь партийного доноса, распространения слухов о том, что такой-то студент высказывал такие-то антимарксистские взгляды, а он, Мельвиль, не смог дать отпор, обосновать марксистско-ленинскую точку зрения, доказать и т. д.
А в то время практически уже никто из преподавателей философского факультета не мог со мной спорить: их техника аргументации и логические возможности были слабы. И поскольку люди всегда такое чувствуют, то наши преподаватели или моментально терялись, или заводились и лезли, что называется, в бутылку. А какие-либо формы внешнего примирения, проблематизации вообще, конечно же, отсутствовали… Такого просто не существовало.
Кстати, меня потрясла одна из встреч – это уже в 1971 или 1972 году – с одним из сотрудников КГБ, когда меня вызвали туда и обсуждали со мной некоторые из магнитофонных записей, которые у меня взяли при обыске. Следователь, который мною занимался, сказал мне:
– Мы прослушали эти ваши записи. Вы же там проблемы ставите, верно?
– Да.
– А ведь в проблемах, если я правильно понимаю, не может быть никаких утверждений, а поэтому не может быть антисоветских высказываний. Я тут не делаю никаких ошибок?
– Вы абсолютно правы, в проблемах этого не может быть.
Значит, этот старший лейтенант, или капитан, начала 70-х годов – он уже дошел до такой вещи, а вот, скажем, преподаватель философского факультета, кандидат или доктор философских наук, в 1950 году до этого дойти не мог, ибо формы такой не существовало. Должны были высказываться четкие, жесткие истины… Все было четко поделено: это – истинные высказывания, это – неистинные, это – марксистские высказывания, это – антимарксистские; и все двигалось в этих определениях. Важно было, чтобы все высказывали только марксистские взгляды, а если кто-то высказывал антимарксистские взгляды, то он подлежал искоренению в той или иной форме, причем незамедлительному.
В данном случае, по определению Мельвиля, я высказывал антимарксистские взгляды и, следовательно, подлежал искоренению. И вот тут я решил применить уже опробованный прием. Я сказал:
– А кто вам дал такое право и поручил это определять?
Он ответил:
– Ах, вы мне не доверяете?! Тогда давайте обратимся к третейскому судье. Пишите ваш доклад – не весь доклад, ну, самые основные положения, страничек двадцать – двадцать пять, и сдавайте… Сколько вам нужно времени? Две недели? Отлично. Приносите на кафедру, и Теодор Ильич Ойзерман (он был тогда заведующим кафедрой) решит, какие они – марксистские или антимарксистские.
Я написал этот текст и сдал его на кафедру Теодору Ильичу. Он прочитал мои странички, потом вызвал меня. Разговор у нас происходил наедине. От обсуждения вопроса по существу он уклонился и поначалу решил поймать меня на неграмотности. И начал спрашивать:
– Вот тут у вас упоминается Людвиг Витгенштейн – а скажите, вы читали Людвига Витгенштейна?
– Читал.
– Как же? Это не переведено на русский язык.
– Да, я читал на немецком.