Я все помню

Я начала замечать, что он не совсем нормальный. Шона будто изводил какой-то неизбывный зуд, от которого он очень страдал. Мне так хотелось обнять его, как я обнимала Филиппа, и прижать к себе, чтобы он почувствовал себя в безопасности и успокоился. Я очень его любила, но те средства, которые помогали ребенку, ему были как мертвому припарка. Шон был для них недосягаем. Тогда я не понимала, что в его тревоге есть и другая сторона. Как и он сам. Когда его вновь призвали в строй, мы все отправились на базу – я, его мать и двое братьев. Отец попрощался с Шоном накануне вечером. Все плакали, крепко его обнимали, вырывали обещания вернуться домой целым и невредимым. У меня на руках был ребенок, и я, да простит меня Бог, не могла плакать. Нет, я не хочу сказать, что так уж радовалась его отъезду, но судьбу за это все же благодарила.

Шон отправился на выполнение своей четвертой миссии. Его в составе отряда из восьми «морских котиков» отправили в небольшую деревушку на разведку. В живых остался только он. Подразделение морских пехотинцев обнаружило его без сознания с раздробленной правой рукой, доставило в безопасное место и укрыло за броней БМП. В полевом госпитале Шону ампутировали руку. Там же назначили и лечение.

Глава девятая

Шон Логан стал моим пациентом ровно за семнадцать месяцев до того, как я начал работать с семьей Крамеров. Ко мне его направила врач из военно-морского госпиталя в Норвиче. Та, что затребовала карту Дженни Крамер для изучения ее клинического случая. По возвращении Шона домой она продолжала его наблюдать и следила за выполнением предписаний, в результате которых эти коновалы ошибочно поставили ему диагноз ПТСР. Да, симптомы действительно были схожие – депрессия, гнев, мысли о самоубийстве. Но в полевом госпитале молодому человеку назначили новую и совершенно непредсказуемую схему медикаментозного лечения. Предполагалось, что оно уменьшит ПТСР, но уж никак не приведет к его образованию. И никому даже в голову не пришло принять во внимание фактор снедавшей его тревоги. О ней в карте не было ни слова.

Люди часто задаются вопросом о том, что в нашей системе здравоохранения не так, что мы настолько отстали от остального цивилизованного мира. Обвиняют законы, фармацевтические компании, «национализацию», «денационализацию», все что угодно. Оправдания, оправдания, оправдания. Лично мне наплевать, сколько доктору будет платить больной и сколько усилий потребуется для его лечения. Перед вами сидит пациент. В бою он потерял руку. Воспоминаний о том сражении он лишился. Точнее, их у него украли. А теперь ему не остается ничего другого, кроме как блуждать в закоулках собственного разума. Как по-вашему – на него стоит тратить время? Неужели он не заслуживает, чтобы врач описал его клинический случай, который потом изучали бы в медицинских вузах и в интернатурах? Здесь никаких оправданий нет. Нет и быть не может.

Шону задали вопрос: В вашей семье кто-нибудь страдал от психических расстройств? Он ответил отрицательно. У него никогда не диагностировали тревожное состояние, никогда не лечили, и бо́льшую часть жизни Шон провел в убеждении, что он «просто такой как есть». Пока не пришел на прием ко мне.

Я в ярости. Продолжать нашу историю, не сделав этого признания, нет никакого смысла. Я в ярости, что Шон Логан, перед тем, как его направили ко мне, девять месяцев мучился. Я в ярости, что Дженни Крамер прошла курс лечения, но меня никто не попросил наблюдать ее в последующие месяцы. Конечно же, знай Крамеры, что в этом маленьком городишке прямо у них под боком врач лечит человека, который после аналогичного лечения столкнулся с осложнениями, они быстрее бы обратились ко мне за помощью. И что бы тогда изменилось? Я скажу что. Дженни Крамер изучала бы математику, а не методики по укорачиванию собственной жизни. Она не взяла бы бритву, не вонзила бы ее в свою розовую плоть, не вскрыла бы вены и не обагрила бы кровью пол.