Я все еще влюблен

– Помните о том, что Руссо – представитель демократии, основанной на единстве и братской любви! Но помните и о том, что та самая рука, которая дала нам «Общественный договор», содержащий протест против официальной религии, написала «Исповедь савойского викария», где отстаивается необходимость естественной религии, веры в бога, основанной на чувстве.

Маркс слушал оратора и думал: «Как царь Мидас превращал в бесполезное золото все, к чему ни прикасался, так пошлый человек делает пошлым все, что ни попадет в поле его зрения».

За время, пока Луи Блан разводил свои рацеи, в комнате под разными предлогами побывали все члены семьи: уж очень интересно было посмотреть на карлика, поучающего Карла.

Когда в комнату вошла старшая дочь, Луи Блан подозвал ее к себе, потрепал по щеке и, хотя она была с него ростом, умиленно сказал:

– Какая прелестная малышка!

Довольно неожиданно Луи Блан достал из жилета огромные часы и озабоченно взглянул на них:

– О, мне уже пора!

«Должно быть, у него еще несколько таких визитов», – с облегчением подумал Маркс и пошел проводить гостя. Когда они проходили мимо зеркала, Блан вдруг остановился и, будто обрадованный тем, что мог забыть, но вот все-таки не забыл, вспомнил, произнес еще несколько длинных сентенций. На самом же деле ему просто не терпелось бросить еще несколько взглядов на себя в зеркало. Он ушел в полной уверенности, что оставляет здесь своего неофита.

Как только за гостем закрылась входная дверь, все бросились к Марксу. Елена с шутливой озабоченностью несла ему стакан воды. Жена гладила его по голове и голосом, полным сострадания, говорила: «Бедный, бедный Мавр!..» Женни, Лаура и даже совсем маленький Муш, вероятно подученный сестрами, ходили вокруг отца, время от времени притрагивались к нему, как бы желая удостовериться в его целости, и трагически повторяли: «Карлик сразил Карла – какой ужас! Карлик победил Карла – какой кошмар!» А Маркс только стонал, охал и пил воду

Когда все вволю натешились этой игрой, он спросил:

– Ну, а как бы вы его назвали?

В доме Марксов всем давали прозвища. Это происходило по-разному. Иногда прозвища возникали из комических случаев и забавных совпадений. Второго сына, родившегося в Лондоне пятого ноября 1849 года и нареченного Генрихом, прозвали Фоксиком, или Маленьким Заговорщиком: день его появления на свет совпал с годовщиной знаменитого «порохового заговора» Гая Фокса, намеревавшегося в 1605 году взорвать здание парламента.

Другие прозвища были рождены особенностями внешности, характера или манер. Сам Маркс за свою смуглость был для всех Мавром: первому сыну Эдгару за его подвижность и легкость дали прозвище Муш, что на рейнском диалекте означает воробей.

Старшую дочь Женни чаще всего звали Женнихен, но могли также назвать Кви-Кви – император Китая. Но больше всего прозвищ было у средней дочери – Лауры: за умение шить и со вкусом одеваться ее прозвали Мастер Какаду (так звали модного портного в каком-то старом романе), за кулинарные способности – Стряпухой, за помощь отцу – Секретарем, за пристрастие к стихам – Поэтессой.

Прозвища давались не только членам семьи, но едва ли не всем, кто бывал в доме, с кем вообще так или иначе Марксы сталкивались, – в этом они были беспощадны и неутомимы. Энгельс для детей был Ангельсом, Вильгельма Либкнехта за обилие сказок и историй, которые он знал, дети прозвали Лайбрери (Библиотекой).

Чаще всего прозвища давал сам Маркс. Это было одним из выражений веселого переизбытка его жизненной энергии, неудовлетворенности сущим, нелюбви к однозначности. Одним из проявлений дерзкого желания все вокруг переиначить пли хотя бы подчеркнуть во всем новые свойства, обнажить скрытые грани.

В этом доме, где так любили всякую игру и затею, так ценили хорошую выдумку и острое словцо, нередко после визита нового гостя даже собирались на специальный совет, чтобы решить, какое прозвище дать новичку. И всегда нужное слово находилось.

– Так как же мы назовем Луи Блана?

– Нарцисс! – кто-то предложил тотчас.

– Банально, – отверг Маркс.

– Прелестная малышка, – сказала старшая дочь.

– Это лучше, но не исчерпывающе.

– Крошка Цахес? – неуверенно проговорила Лаура.

– Мало чем отличается от предыдущего.

– Может быть, наоборот, Титан или Трибун? – спросила жена.

– Нет, – решительно возразила Елена, – по мне, тут одно только имя подходит – Кот, мартовский Кот.

Дебаты были долгими, жаркими. То и дело слышалось:

– Голиаф!

– Щеголь!

– Денди!

– Оратор!

– Подзеркальник!

И каждый настаивал на своем, и все приводили убедительнейшие доводы в пользу именно такого, а не иного прозвища, и все шумели, кричали, горячились.

Наконец Маркс сказал:

– Оставим спор. Давайте обратимся к Энгельсу как к арбитру. Отправим ему все прозвища, что пришли нам тут в голову, и пусть он выберет из них или придумает свое.

Так и сделали, хотя это никого не успокоило и все продолжали предлагать новые и новые прозвища. На второй день после того как отправили письмо в Манчестер, Лаура во время вечернего чая воскликнула в сердцах:

– Может быть, Луи Беспрозванный, черт побери!

И тут Маркса осенило.