Я вижу твои губы

Да, бумажному небу не хватало солнца, и Лия его нарисовала: схематичный круг и пара-тройка лучей. Белое солнце, ненастоящее и плоское… Цвет — вот чего ему недоставало. Рыжий, как волосы той девушки. Лия порылась в сумочке и нащупала в недрах тюбик тонального крема; повинуясь порыву, она собиралась использовать его не по прямому назначению. Нажатие — и горошинка крема застыла на кончике пальца. Пусть не рыжий, пусть телесного цвета, но — Бог с ним, оттенок неважен. Важен сам цвет, его наличие. Лия размазала круговыми движениями крем по солнечному диску на бумаге. Других красок у неё не было, но рисунок стал совсем иным. Кроны тополей отливали зеленью, шевелились и дышали, фигурки людей ожили и зашагали, а карусель закрутилась. Всего лишь капля крема — и такая метаморфоза.

— Возьмите.

Лия вздрогнула, будто солнце спрыгнуло с бумаги и зависло перед ней раскалённой шаровой молнией. Рыжая девушка протягивала ей какие-то разноцветные сухие брусочки, похожие на мелки, а ноутбук был уже убран в чехол и висел у неё на плече.

— Вашему рисунку не хватает цвета.

Карие глаза обдавали чайным теплом, дышали янтарным закатом. Лия взяла брусочки.

— Это что — пастель?

— Ага.

— Я не умею ей рисовать.

— Думаю, у вас получится.

— Хм… А вы всегда носите с собой набор?

Смех, искорки в чайной глубине глаз.

— Нет, завалялись на дне сумки.

Мягкие штрихи ложились на бумагу: зелёные, бежевые, голубые, жёлтые.

— По-моему, у меня получается детская мазня, — засмеялась Лия, возвращая девушке брусочки пастели.

— Да нет, всё хорошо. Надо только немножко сгладить… Смотрите!

Более уверенная рука положила на рисунок новые штрихи, слегка растушевала пальцем. Ветерок зашелестел страницами, перевернул их, вогнав Лию в краску: девушка увидела свой портрет.

— Знакомая личность, — сказала она с улыбкой.

* * *

— Ну наконец-то, Танюш… Кушать будешь? Я курицу запекла и блинчики твои сделала любимые, гречневые…

— Да какое кушать, ба… Поздно уж.

Чмокнув бабушку в морщинистую щёку, Татьяна оставила сумку в прихожей и сразу проскользнула в ванную — умыться. Юбилей затянулся до девяти вечера, а она была обязана оставаться до конца и снимать эти сытые и пьяненькие лица. Юбиляр с тремя подбородками и галстуком на животе почти параллельно полу, его супруга — дама-контрабас с таким же низким и властным голосом, как у этого инструмента. Завтра обрабатывать двести снимков.

Тинка не спала — читала в постели. Книга была слишком тяжёлой для её прозрачно-хрупких рук — огромный, как кирпич, том, и она поставила её нижним обрезом на одеяло. Свет бра озарял копну её золотых волос, собранных в небрежную косу. Тинка — это сокращённо от «Кристина».

Татьяна склонилась, накрыла тонкие косточки её запястий ладонями.

— Чего не спишь? Ты видела, сколько времени?

Улыбка Тинки прозвенела тихим колокольчиком (совсем как её имя):

— Я же сова, не засыпаю рано.

— Совёночек ты мой, — вздохнула Татьяна, пробегая пальцами по богатому шёлку золотистых прядей. — Как ты сегодня? Уколы все поставили?

— Ага. Норм.

Постель была приспособлена для искривлённой спины сестрёнки: прямо лежать та не могла и спала полусидя, поддерживаемая подушками. Диагноз её звучал грозно: спинальная амиотрофия Верднига-Гоффмана, его поставили ей в десять лет.

— У тебя всё хорошо? — Тоненькая рука невесомо легла на рукав Татьяны, большие прозрачно-голубые глаза смотрели с мягкой проницательностью усталого, искалеченного ангела. — У тебя лицо прямо измученное…

— Всё супер, Тинок. Просто работы было много. Все как обычно.

Татьяна всё-таки закинула в себя пару блинчиков со сметаной, прихлёбывая травяным чаем. Свой поздний ужин она ела, не отрываясь от компьютера. А у Тинки была радостная новость: они с бабушкой съездили на прослушивание к педагогу по вокалу, и та согласилась заниматься с Тинкой.

— Представляешь, я арию Царицы Ночи ей спела… Ну, какая из меня Царица? — Сухонькая, измождённая ладошка сестрёнки сделала «фейспалм», прикрывая смущённую улыбку. — Но мне ж хотелось блеснуть!.. Впечатление произвести.

Тинка бредила оперой. Одному Богу было известно, чего ей стоило извлекать из своей впалой груди ангельские звуки — чистейшее, райское, хрустальное, летящее колоратурное сопрано. Ей было тяжело дышать, тяжело просто жить… Каждый день, каждая минута были борьбой. До сих пор она занималась сама, искала какие-то уроки вокала в интернете, поглощала специальную литературу и пела, пела, пела — до изнеможения, до потери дыхания. Она даже мужские арии исполняла по-своему, в только ей доступном божественном диапазоне — заоблачном, крылатом. Больше всего она любила арию Неморино — «Una furtiva lagrima». У соседей не хватало духу жаловаться. Да кто бы посмел заикнуться — потребовать, чтобы это чудо смолкло?