Я верую – Я тоже нет

Что касается «Гипершоу», я не мог держать под контролем окончательный продукт. Одно из открытий, сделанных мной в мире телевидения (о чем не подозреваешь, глядя на экран), – невероятное количество сотрудников, суетящихся вокруг на каждом этапе. Тем более когда речь идет о ежедневной часовой передаче. Множество людей должны высказать свое мнение, в частности те, от кого зависит решение: директор программ, генеральный директор, главный редактор, продюсер… Поэтому контролировать результат очень трудно.

Когда я вел литературный журнал «Книги и я» на канале «Пари Премьер», концепция его подходила мне идеально, я мог полностью отвечать за свою работу. Включая, кстати, тот эпизод, когда мы все обнажились прямо перед камерами. Но что касается «Гипершоу», я не управлял кораблем. Мне никогда не приходилось об этом говорить, пользуюсь представившейся здесь возможностью, хотя, повторяю, не пытаюсь снять с себя долю ответственности.

Мое отличие от розовых фламинго в том, что они и в клетке остаются самими собой, а я уже не мог быть искренним, играя роль в навязанном мне сценарии. Поясняю, так как это трудно понять непосвященным: на телеканалах существуют определенные требования, согласно которым в передаче, даже если это прямой эфир, обязателен элемент художественного вымысла. В норму входят скетчи, а значит, приходится то и дело прерывать интервью с гостем. И вот я стал фигляром, который произносит: «Добрый вечер, мадам» – и объявляет следующий скетч, вместо того чтобы вести «Гипершоу», как я его изначально себе представлял: я-то задумал телепередачу, целиком построенную на принципах самокритики, самоанализа, саморазрушения, поскольку самокритика – это мое постоянное занятие.

Ди Фалько: Извини за резкость, но в плане саморазрушения все получилось отлично!

Бегбедер: Потому что передача превратилась в какой-то разукрашенный блестками балаган – телепродукт, сфабрикованный по образцу, явно не подходящему для зрителей «Канала+».

Ди Фалько: А разве ты сам не стараешься превратить свою жизнь в такой же балаган, когда погружаешься в светские развлечения – и в результате не сходишь со страниц падкой на сенсации желтой прессы? Иногда у меня возникает чувство, будто ты тратишь свое время на то, чтобы всеми способами поддерживать эту систему.

Бегбедер: Я сказал бы, что это скорее в прошлом – так было года три-четыре назад, а теперь я оставил работу на телевидении и в рекламе, и меня можно видеть в СМИ гораздо реже, чем раньше.

Ди Фалько: Но что влечет тебя к светскому общению: твой характер (не мне его критиковать, каковы бы ни были твои вкусы) или же стремление поддерживать свой образ? Иначе говоря, тобой движет маркетинговый расчет или склонность?

Бегбедер: Полагаю, за этими вопросами скрывается другой, настоящий: о месте писателя в обществе.

Во Франции – что любопытно – существует флоберовский «катехизис»:[82] согласно ему, писатель должен удалиться от общества – в хижину в Нормандии, или, как Пруст, в обитую пробкой комнату, или же, как ты, в Гап. Литературный мир похож на Церковь, и, обрати внимание, в нем так же предвзято и злобно относятся к любому, кто держится на виду. Если монах слишком заметен, его наказывают Церковь и сообщество верущих, как, впрочем, и неверующих. Точно так же автору или писателю, чересчур заметному вне литературы, достается от критиков.

И Церковь и литература не приветствуют слишком открытый образ жизни – быть может, потому, что обе сферы соприкасаются со священным. Вдобавок в литературной среде есть некие «поборники справедливости», настроенные против людей, которые не прячутся и не стыдятся своей экстравагантности или экстравертности.

Ди Фалько: Но ты мне не ответил: твоя экстравагантность – она природная или результат расчета?

Бегбедер: Прямой расчет был бы теперь – исчезнуть, как Кундера, как Грак, по возможности скрыться, чтобы меня начали наконец принимать всерьез.

Во времена Виктора Гюго, Александра Дюма писатели были звездами. Похороны Гюго стали событием национального масштаба, как в эпоху, не столь от нас далекую, похороны Сартра. По-моему, для литературы благотворно, когда в обществе писателей считают важными людьми. Если мы хотим, чтобы они прятались, меньше мелькали, а то и совсем пропали из медиа, включая желтую прессу, мы в конце концов лишим писателя заметного места в обществе. То есть уже не у писателей, а только у Джонни Холлидея или Эмманюэль Беар будут спрашивать, что они думают о мире.

Ди Фалько: Ты полагаешь, что интеллектуалу надо предоставить возможность свободно выставлять себя на обозрение?

Бегбедер: Пусть ведет себя в соответствии со своим характером. Но мне кажется смешным и несколько сомнительным это наименование: «интеллектуал». Порой оно звучит чуть ли не уничижительно.