Я - ведьма!

Если бы предки Натальи Могилевой потрудились обзавестись гербом, на нем бы наверняка красовался девиз «Сказано — сделано!». Через час Наташа уже стояла перед обитой черной кожей дверью с золоченой табличкой:

Иванна Карамазова

Дверь открылась раньше, чем певица успела протянуть руку к звонку. В прихожей никого не было. Дверь за ее спиной закрылась сама собой, клацнув замком.

Наташа привычно нахмурила брови. Она была уверена, что Карамазова удачно замаскировала на входе какой-то хитрый механизм, и злилась, что та отказывается признаваться в использовании техники, отнекиваясь и ненавязчиво намекая на колдовские чары.

«Ерунда!»

Фыркнув, певица пошла по темному коридору, упиравшемуся в комнату, гордо именуемую кабинетом. Там Карамазова принимала своих клиентов, таких же потерянных в жизни, как она, испуганных реальными проблемами и уповающих на «последнюю соломинку» — волшебную силу магии.

«Мне ли не знать, как это происходит! Ведь был момент, когда я сама, запутавшись в надуманных страхах, кинулась за помощью к Иванне. И она помогла. Только у меня, в отличие от прочих, хватило ума проанализировать ситуацию впоследствии и понять: ничего магического в ее помощи не было. Хотя, конечно, я все равно благодарна Ванечке и теперь, в свою очередь, не брошу ее в беде. Она должна покончить с самообманом!»

— Привет, Ваня!

— Привет… — энтузиазма в голосе Карамазовой было не больше, чем у слабого эха.

Наташа остановилась на пороге, втянула чутким носом воздух, пронизанный запахами тысячи трав и пылью тысячи книг, и непроизвольно поежилась.

Все было точно так, как она и предполагала — как в гробу!

Здесь даже не пахло жизнью, никто даже не заметил весну! Тяжелые шторы зеленого бархата были плотно задернуты и не пропускали солнечный свет. В огромном, выше человеческого роста камине пылал яростный пожар. Подруга сидела развалившись в кресле у огня, подперев ленивой рукой голову в черной шапочке и медитируя на стену напротив. Огромный водолаз черным ковриком распластался у ног хозяйки.

Все это можно было охарактеризовать одним кратким словом «завис». Полный завис по жизни!

Сколько Наташа ни приходила, картина не менялась. И эта неподвижность остановившегося времени злила певицу, душила ее, как навязчивый сон, от которого никак не удается избавиться. Казалась искусственной, как декорация спектакля, которую снова и снова устанавливают к ее приходу.

«Да это и есть декорация! — поняла Наташа. — Декорация спектакля под названием „Дом колдуньи“, которую Карамазова построила раз и навсегда, не только для своих незадачливых клиентов, но и для себя самой».

— Твоя задница еще не проросла корнями в это кресло? — не церемонясь, спросила она.

Карамазова вздохнула и молча указала подруге на кресло напротив. Но та и не подумала садиться. У нее не было ни малейшего желания вписываться в дизайн этого мертвого царства. Ее намерения были прямо противоположными.

— Вау, а это еще что такое?

— Октябрь, — глухо отозвалась Иванна. — Поздний…

Только сейчас Наташа заметила новшество — пол комнаты был усыпан осенними листьями. Присев на корточки, она недоуменно взяла в руки оранжево-алый листочек. Он оказался свежим, гибким и влажным, словно только что упал с дерева. Как такое возможно? Ведь на улице весна, на ветвях еще нет листьев… А прошлогодняя листва не могла сохраниться, она была бы ломкой и сухой…

Мотнув упрямой головой, Наташа отогнала эту мысль. Она ненавидела безответные вопросы. А комната Карамазовой состояла из сплошных вопросов без ответов.

Почему ее подруга всегда намертво задергивает шторы? Почему топит камин, когда на улице тепло? И почему, несмотря на жар огня, в комнате пахнет морозной осенью?

Загадки витали в воздухе, таились по углам. Загадки выстроились в ряд на каминной полке, словно семь мещанских слонов — семь пожелтевших старинных фотографий в серебряных рамах, большей частью парных — мужчина и женщина. Придя сюда впервые, Наташа позорно приняла их за родственников Карамазовой. Но теперь знала — это Ахматова и Гумилев, Блок с женой Любой Менделеевой, Есенин с Дункан, Цветаева с Эфроном[14], Гиппиус, Кузмин… И единственный фейс, который певица всегда лицезрела с удовольствием, — Михаил Булгаков с зализанными волосами, галстуком-бабочкой и моноклем в правом глазу.

За исключением дорогого сердцу Могилевой автора «Мастера и Маргариты», фотовернисаж вызывал у нее хроническое раздражение.

Не то чтобы она считала дурным тоном украшать жилье ликами писателей и поэтов (хотя нечто снобистски-интеллигентское в этом все-таки было). Но, во-первых, Иванна утверждала: фотографии способны предупреждать клиентов об опасности. А во-вторых, каждый раз, когда Могилева смотрела на них, ей казалось, что у нее портится зрение. Подобно «переливным» календарикам из Наташиного детства, лица и фигуры знаменитостей прошлого века постоянно расплывались, дрожали и менялись, отказываясь зафиксироваться раз и навсегда в одно четкое изображение.

«Ладно, классики — святое, их трогать не будем…» — нехотя решила звезда.

Мысленно она уже начала здесь капитальный ремонт.