Я в степени n

И вот тогда я тебя возненавидела. Но уговаривала себя еще: мол, ладно, переболеет, наладится у нас все. Даже из префектуры собралась совсем было уйти. Но тут забеременела Славкой и поняла… Я поняла, что все, попалась, нет мне выхода, не потянешь ты, мягкий и добренький, еще одного ребенка, до смерти мне придется на префектуру молотить. Помнишь, как я на тебя бросалась? А ты, дурачок, и не догадывался почему. Думал, токсикоз, предродовая, постродовая депрессия… Хорошим старался быть, внимательным и оттого бесил меня еще больше.

Дальше кризис в две тысячи восьмом нагрянул, начальство у нас в префектуре сменилось, Женьке репетиторы нужны были, Славка грудничок – на одних врачей сколько уходило. А ты пальцы крючить стал: не хочу, не буду, Христос взятки платить не позволяет! А женой расплачиваться Христос твой позволял? Унижалась еще перед тобой, уговаривала… Еле уговорила. Любить, как ты понимаешь, от этого больше тебя не стала. Одно хорошо: новым начальникам тридцатипятилетняя, только родившая баба в плане секса была по барабану. Да и я к этому времени на жизнь стала смотреть трезво, изучила систему: ты мне, я тебе – все просто, нашла подход к тварям. Мужиком мне пришлось стать, Витя. Раз дома мужика нет, значит, я за него. Но духом воспряла, вместе со старыми начальниками исчезла моя самая неприятная обязанность. Ну, ты понимаешь какая… Правда, пришлось самой превратиться в суку и тварь. Теперь не меня имели – я имела всех вокруг. Но все равно показалось мне, что жизнь налаживается, раз не трахают во все щели. И я решила сделать последнюю попытку.

Поздно, Витенька, слишком хорошим ты для меня оказался. Я разрывалась между работой и маленьким Славкой, в префектуре брала взятки, решала вопросы и пыталась выжить среди матерых волчар. А дома меня ждал ты. Нет, не так! «А дома меня ждала ты». Именно ждала – милая, богобоязненная, сентиментальная бабешка, не знающая и не желающая знать реалии жизни. Вот как я к тебе относилась тогда. И ничего не могла с собой поделать. Но терпела. До двенадцатого года терпела, пока ты совсем с ума не сошел со своим Путиным и православием. Ладно я, привыкла, смирилась. Но дочку ударить? Вот скажи мне: ради чего мне дальше тебя терпеть было? Чтобы ты окончательно свихнулся и Славку бить начал, когда он вырастет? И меня? Остальное ты все знаешь сам. Ну, или почти все. Чужие мы с тобой, Витя, люди. Ты хороший мужик, с большим сердцем, я тебя полюбила когда-то за твое сердце. Только оно настолько большое, что мелких подробностей вокруг себя не замечает. Меня, Славку, Женьку… Иди, Витя, я отпускаю тебя на все четыре стороны. Иди, живи высокой жизнью духа, спасай братьев и сестер на Украине, строй храмы – чего хочешь делай. За нас не беспокойся, ты воспитал меня хорошо. Не пропаду, эту дерьмовую жизнь изучила во всех подробностях. Ты у нас по высотам специализировался, а я по низинам, по нижним поцелуям и низким подлым людям. Вот такое разделение труда у нас образовалось. Мне грустно, Витя, мне очень грустно, настолько грустно, что хочется повеситься или закурить. Дай сигаретку, а?

…В меня завинчивали шурупы и прикрепляли к чему-то. Каждое ее слово шурупом было. Больно очень. За моими плечами висел огромный тяжелый грех. К нему меня и прикрепляли. Как двигаться, как жить, как на земле стоять с грехом таким? Права Анька во всем: я убийца, я убил ее, убил в ней человека. Доброту Христову я принял за слабость и сам слабым стал. В этой жизни можно быть каким угодно, только не слабым. Я душу ее живую на помойку выкинул, в грязи извалял и сам запачкался. Ни один построенный храм, ни одна молитва не отмолит этот грех. Все, что держало на плаву, исчезло, вся моя прожитая жизнь похабелью смешной обернулась. Бога искал, а нашел грязную, вонючую и смешную похабель… Стало очень жалко себя, плакать захотелось, осыпаться на красивый пол из дубового паркета, в пыль превратиться, размазаться тонким слоем по полу, исчезнуть. Но я попытался быть сильным, я не себя, а ее пожалел. Обнял, прошептал на ухо:

– Прости, прости меня, ради бога. Я очень виноват перед тобой. Давай начнем все заново. Никуда я не поеду, обещаю…

И тогда заплакала она. Тоненько так и жалобно: «Ии, и-и, и-и…»

Анька стонала самый популярный в русском языке соединительный союз, только он ничего не соединял. «И-и…» Нечего соединять было. Она старалась, как всегда, она упертая и старательная, моя Анька, бывшая сумасшедшая девчонка, а ныне абсолютно нормальная и абсолютно раздавленная, как и все «нормальные» люди, женщина. Не получалось у нее. Сгнило всё, в труху превратилось, разъелось кислотой жизни, проржавело и осыпалось в прошлое бурой ржавчиной. Даже прошлое наше покрылось этой коричневой субстанцией, даже прошлое… В настоящем остались только ее слова-шурупы, и они привинчивали меня к плотному, крепко сбитому моему греху. Хорошо держались, намертво, и с мясом не отодрать. Намертво…

– Поздно, Витя, – сказала Анька, завершив бесплодные, сошедшие на нет рыдания. – Поздно… У меня появился другой человек, и я к нему ухожу.