Я в степени n

Самые великие упростители на свете – детские трупы – оказались одновременно самыми великими усложнителями. До сбитого «Боинга» я видел здесь только своих, родных русских мертвецов. Они вызывали гнев, желание отомстить, давали силы и решимость погибнуть за правое дело. Стреляя из всех видов оружия в сторону ненавистных бандеровских фашистов, я и не предполагал, что там тоже могут быть трупы. Нет, конечно, совсем идиотом я не был, знал, что не зря стреляю, и то, что мирное население погибнуть может, знал. Но знание не превращалось в эмоцию. Бандеровцы вместе со всем своим мирным населением находились по другую сторону черты. Черты у меня в голове… и не люди как бы. Враги. И кровь их женщин и стариков не совсем кровь, а абстрактная жидкость красного цвета. Когда увидел другие трупы, как будто тумблер в голове переключился. Трупы были именно другие, отсутствовали они в той плоскости, которую разделяла проведенная мною черта. Откуда-то сверху они упали, с небес буквально свалились, из другой, неведомой мне инопланетной жизни. Летели себе люди из расслабленной, обкурившейся травки Голландии в не менее беззаботную жаркую Австралию и слыхом не слыхивали о русском мире и хохляцких фашистах. Просто летели, кто по делам, кто на отдых… Нелепость и незаслуженность их смерти взрывала мне мозг. Причиной их гибели был в том числе и я. Даже если хохлы их сбили или провокация, все равно я. Меня ведь не звали сюда, сам приперся, от тоски, от безнадеги, от того, что жизнь свою просрал… Я просрал жизнь, а десятилетний мальчик или девочка превратились в уголек. Вот такой хреновый баланс получался… Странное дело, «другие» трупы размыли черту в голове, и через нее просочилась чуждая мне ранее боль. Я начал бояться стрелять, особенно из тяжелого вооружения. Каждый выстрел в башке болью отдавался: а вдруг на той стороне ребенок, мальчик, как Славка мой, например? К счастью, если так можно выразиться, с другой стороны тоже прилетало изрядно. Новые трупы, кровь погибших товарищей быстро заделали образовавшиеся в черте бреши. Да и некогда особенно думать было, после сбитого «Боинга» оборзевшие хохлы, почувствовав международную поддержку, стали давить нас по всем фронтам. Мы несли потери и отступали, оставили легендарный Славянск и еще несколько населенных пунктов. Россия на помощь не спешила, наказать, что ли, Родина решила нас за некстати рухнувший самолет? Со мной, и не только со мной одним, происходили странные вещи. Сознание искажалось, Родина, Россия, превращалась в нечто чужое. В «они». Русский мир был здесь, на Донбассе. Русский мир захлебывался кровью, умирал, блевал при виде детских трупов, своих и чужих, убивал из любви к богу, грабил, пытаясь дотянуться до высшей справедливости, и бухал по-черному, в пьяном угаре калеча все вокруг. Себя самого калеча… Нормальный такой русский мир получился имени Федора Михайловича Достоевского. И эпиграф, он же эпитафия из Высоцкого – «Чую с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю». С гибельным, но восторгом…

Нас зажали в Донецке, легендарный командир Стрелок метался и слал отчаянные послания в Москву: «Помогите, спасите, еще неделя-другая и не удержим город, сдохнем, а все равно не удержим».

– У Префектуры снега зимой не допросишься, – сказал я, случайно встретив его на позиции в спальном районе Донецка. Он посмотрел на меня безумными, красными от недосыпа глазами, ничего не понял и пошел дальше по своим стратегическим командирским делам. Я был на хорошем счету, многие меня знали, бизнесмен, в их понятиях, богатый и вроде бы успешный по меркам несчастных мужиков человек, сам пригнал фуру с амуницией и не свалил рассказывать о своих грандиозных трехдневных подвигах в зажравшуюся Москву, а остался. Встал рядом плечом к плечу с ними, голодранцами, и рискует своей дорогостоящей жизнью. Уважали меня, даже хотели сделать руководителем какого-то отряда или фронта, не помню уже. Я отказался, за святое дело умирать нужно неизвестным солдатом, а не знаменитым генералом, так дело святее будет. И потом, я со своей-то жизнью не могу разобраться, как мне за чужие отвечать? После отказа зауважали еще больше, наградили кличкой, которой горжусь до сих пор, – Чертов Водила. «Где этот Чертов Водила? Как же мы без него, нет, без Чертова Водилы на позицию не поедем». Еще философом иногда называли, в шутку, за страсть к душеспасительным беседам и стремление объяснить все на свете. Наверное, я такой и есть, чертов водила-философ. Народ, он в корень зрит и не ошибается почти никогда. Правда, однажды этот добрый народ меня чуть не расстрелял. Произошло это в самые тяжелые и безнадежные дни, когда хохлы нас добивали в Донецке. Сейчас, по прошествии не такого уж большого времени, я думаю, лучше бы расстреляли. Не было бы тогда на мне двух самых тяжких и неискупимых грехов – самоубийства и убийства.

* * *