Я — Степан Разин

— Не брать я тебя пришёл — ты и так у меня в руках! Я хочу по-доброму с тобой дело решить. Братец твой у меня, уже кается. Семьи ваши в Черкасске под охраной. Я вот думаю, к чему с тобой воевать, что нам делить?!

— Странные ты речи баишь, Яковлев.

— Нет в них ничего странного. Ты ведь из наших, не какая-нибудь голь перекатная! Разин! Имя твоё теперь по всей Руси-матушке гремит!

— Тебе что за дело до того грома?!

— Можно всё решить по согласию, — старик хитро прищурился. — Грамоту я получил царскую. Отпускает тебе государь вины, коли сдашься по-доброму и явишься к нему с повинной.

Я рассмеялся:

— Твоими устами, Корнила, мёд пить! Лжёшь ты, собака, на лобное место зовёт меня царь!

— Я тебе истину сказал и грамоту могу принесть. Из тебя выйдет видный воевода — государю нашему такие люди нужны.

— Брешешь ты, Корнила, — устало сказал я, но мне хотелось ему верить — рано было ещё умирать, не закончил я все свои дела.

Может, и есть в его словах часть правды. Хотелось в это верить — необходимо выторговать время. Я всё ещё надеялся на Чертёнка и Фёдора Шелудяка.

— Истинную правду тебе сказал! — Корнила перекрестился. — Надо прекращать войну — вот единственная цель нашего государя! Говорят, что только от пыток и казней за осень и зиму погибло больше семидесяти тысяч человек. На тебе, Степан, их кровушка.

— А, может, на тебе, боярский прихвостень?! На мясниках-воеводах?! Пошёл прочь, Корнила Яковлев, не желаю больше тебя слушать!

Крёстный со вздохом поднялся:

— Мне нечего больше тебе сказать, Степан Тимофеевич. Я всё сказал, теперь посиди и подумай. Мой совет — одумайся и покайся. Наш государь милостив и справедлив. Получишь у него прощение. Война будет с турком, может, у него свой план, ты там удачно воевал… — Корнила усмехнулся и направился к двери: — Думай, крестник, думай. Один раз он тебя уже простил, отпустил вины, почему бы не отпустить и во второй?! Что получилось из-за твоей гордыни и непокорности? Половина Руси в крови и разорении!

— Корнила, а может, тебе лучше ко мне переметнуться?! Махнём вместе на Москву! Посажу тебя в царских хоромах, получишь большой дуван — таких ни на Дону, ни на Запорожье не видывали!

Крёстный махнул на меня рукой, но глаза его тревожно заблестели:

— Всё шутки шутишь?! Ты много нашарпал, поди?!

— Есть тайные места.

Глаза старика впились в меня. Некоторое время Корнила молчал, затем, наконец, ответил:

— Нет, Степан Тимофеевич, на такое я не пойду — расходятся у нас дорожки!

— Расходятся.

— Повинись, послушай старика, я спасу тебя.

— Уж ты-то спасёшь — первым на шее верёвку затянешь!

— Нет у тебя другого выбора, Степан — или со мной, или… пропадёшь.

— Я уже сделал свой выбор.

— Неволить тебя не могу, — крёстный пошёл к двери, — ты всё же подумай, время у тебя пока есть. Подумай, не торопись с ответом, — он открыл дверь и повернулся ко мне. — Ты ведь умный, грамотный, с посольствами бывал глядишь, государь смилостивится.

— Ступай, Корнила, поздно.

Дверь громко стукнула…

* * *

Смутно на душе, неспокойно. Корнила всё же посеял у меня сомнения: ведь не схватили меня не потому, что заговорённый — может, не врал Корнила-крёстный, пришла бумага из Москвы?! Царь однажды простил. Я рассмеялся — нет, врёшь, крёстный: царь никогда не прощает. Ложь это… Или… Бояре напуганы, война продолжается. Идут со мной на мировую, чтобы остановить крестьянскую смуту? Ведь гибнем не только мы, но и они. Может такое быть? Может…

…Нет, боятся они меня и ненавидят лютой ненавистью. Не простят бояре — им нужна моя голова… Почему же Корнила медлит? Почему не побоялся прийти на переговоры? Змей ты, крёстный, змей…

Светало. В полусне я сидел за столом, думал свою горькую думу, и тут они ударили разом в окна и двери. Лопнуло окно, раздался треск в сенях. Я схватился за пистоли и громыхнул ими в окно и в сени. Послышались истошные крики раненых. Я громко засмеялся, обнажая саблю:

— Что, бесы, иуды, жарко я вас потчую?!

Изба заполнилась домовитыми казаками.

— В гости пожаловали? — моя сабля со свистом рассекла воздух.

— Живьём брать! — выкрикнул из-за спин казаков Самаренин.

— Попробуйте! — усмеялся я.

Ближайший казак, охнув, осел на пол, схватившись рукой за рассеченную голову. Кто-то матерно выругался. Громыхнул пистоль.

— Я же велел живьём брать! — рявкнул Самаренин.

— Попробуй возьми! — крикнули в ответ.

Ещё один казак с руганью отпрянул в толпу — его сабля вместе с кистью руки осталась лежать на полу.

— Ага, суки, не так-то просто взять атамана?! — я отступил в угол.

— Вперёд! — закричал Самаренин, и казаки, зарычав, кинулись на меня разом.

Я страшно ударил, разрубая дюжего казака на две половины до крестца. Раздались крики. Меня ударили по лицу, схватили за руки и кафтан.

— Гуляй, станица! — я бил кулаками в исступлённые, потные лица толпящихся вокруг меня казаков.

Раздался треск кафтана. Мой. Разорвали, сволочи, но мне удалось раскидать повисших на мне казаков.

— Гей, Михайло, где же ты, выходи! — закричал я Самаренину.

— Здесь!