Я — Степан Разин

— Страшно, атаман? — стрелец легко, беззлобно подтолкнул меня к свежеструганному помосту.

— Самую малость, — ответил я и шагнул вперёд.

На помосте чинной походкой хозяина уже расхаживал палач, с любопытством поглядывающий на меня сверху вниз. Там же стоял уже хорошо знакомый мне рыжебородый дьяк. Он нервно перебирал в руках грамоты с моими винами и старался не смотреть в мою сторону.

Боже, сколько сегодня сошлось людей! Я обвёл взглядом площадь. Тысячи! Одни пришли хоронить. Они стояли в первых рядах — толстобрюхие бояре, важные воеводы в праздничных нарядах. Словно на пир собрались! В чёрных клобуках стояли попы и монахи. Другие, постоянно оттесняемые двойным, усиленным рядом стрельцов — те, которым я обещал волю. Они пришли прощаться.

Князь Одоевский дал дьяку знак рукой. Тот, откашлявшись, начал громко читать. Слова пудовыми глыбами падали и впитывались в заворожено молчавшую площадь.

— …вор и богоотступник, изменник донской казак Стенька Разин, забыв страх божий и крестное целование великого государя нашего Алексея Михайловича и его милость, изменил и, совравше, пошёл с Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие бесчинства учинил…

— Поделом тебе, христопродавцу! — донеслось из передних рядов. — Вор!

Я улыбнулся им. Вон какая честь — всё войско выстроили, уважили. Хотелось крикнуть, обратиться к людям: «Простите, Христа ради, что не сумел дойти до вас, донести своё слово, не смог дать обещанную волю!» Я вглядывался в тысячи лиц, обращённых в мою сторону — вдруг увижу кого знакомого…

— …ты ж, вор Стенька, со товарищи, забыв страх божий, отступив от святыя соборныя и апостольския церкви, будучи на Дону, не велел новых церквей ставить, не дозволял церковное пение, а венчаться указал возле вербы.

— Антихрист! — выплюнули из первого ряда. — Безбожник!

— Брехня всё это! — крикнул кто-то из серой толпы за спинами стрельцов.

Я не заметил кричащего — его спугнули проснувшиеся, засуетившиеся стрельцы, которые принялись теснить бердышами шумящую, как Хвалынское море, толпу. Бояре испуганно крестились.

Выдержав паузу, дьяк стал зачитывать мои злодейства в Царицыне, Астрахани, Чёрном Яре, вспомнил бедного воеводу Прозоровского с семьёй, да его малых детей, брата, князя Львова, мои прелестные грамоты и отважное сидение Милославского в симбирском кремле.

— Много вы про меня расписали! — я насмешливо улыбнулся.

Людское море шумело, я услышал уже знакомый крик:

— Извет это, батька, мы тебе верим!

Людское море стало напирать на стрелецкие бердыши. Кричащего не было видно.

Значит, не один я здесь стою — со мной на этом помосте стоит, волнуясь, забитая, окровавленная судами воевод Русь. Я развернул плечи, гордо вскинул голову, а рыжебородый дьяк, косясь на меня, волнуясь и захлёбываясь, торопливо дочитывал:

— …и в воровстве были четыре года, и невинную кровь проливали Стенька и его брат Фролка, не щадя и младенцев.

Я посмотрел на небо — какое оно сегодня необыкновенно голубое, чистое, незамутнённое ни единым облачком. Видно, тоже решило проститься со мной и ждёт принять мою грешную душу…

— …а ныне радением Войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего Войска и сами вы пойманы и привезены в Москву, в расспросе и с пыток в том своём воровстве винились…

— Ни в чём я не винился, лампадная твоя душа! — бросил я дьяку.

Тот поёжился и дочитал ломающимся, переходящим в хриплый крик голосом:

— …и за такие ваши злые и богомерзкие дела и измену государю нашему, царю и великому князю Алексею Михайловичу и разорение всего Московского государства по указу царя и великого князя Алексея Михайловича приговорён к казни четвертованием!

Крик дьяка перешёл в нервный всхлип. Он торопливо свернул свиток трясущимися руками, перевязал его шёлковым шнурком и кивнул палачу:

— Делай своё дело.

— Начинай! — подхватили бояре.

Крестясь, дьяк спешно сбежал с помоста.

Палач остановился передо мной, многозначительно кивая на плаху с топором.

— Прощай, атаман! — взвился над толпой чей-то пронзительный и высокий голос.

— Прощайте, робята! — крикнул я в ответ внезапно притихшей толпе.

— Речей и исповеди не полагается, — хмуро бросил палач и подтолкнул меня к плахе.

— Успеешь! — зло прохрипел я, отталкивая его в сторону.

Я повернулся к золотым куполам храма Покрова и медленно перекрестился.

— Господи, прости и упокой мою многогрешную душу! — прошептал я, повернулся к замершей толпе, молча, как водится, поклонился по православному обычаю на все четыре стороны. — Простите, люди добрые, если чего не так сделал! — крикнул я, охватывая взглядом тысячи напряжённо застывших, запрокинутых к небу лиц. — Простите!

Я почувствовал внезапное облегчение, словно действительно был прощён. Не осталось страха перед смертью и мучительной болью. Словно с небес спустилось озарение и покой — я почувствовал, как внутри меня растёт умиротворение и постепенно растворяет гнев, горечь и ненависть. Когда-нибудь придёт другой, похожий на меня, а сегодня я встал на место того, кто был до меня. Эта встреча с палачом и плахой уже не раз повторялась и не раз повторится.