Я — Степан Разин

В разгар лета, уже после взятия Царицына, я послал его на Дон, выделил десять лёгких пушек, телеги с царицынским дуваном и напутствовал:

— Дуван раздашь по казацким городкам. Поднимай людей, присылай ко мне, зови за собой!

— Всё сделаю, брат.

— Возьмёшь казну в сорок тысяч рублей — храни её, пригодиться.

— Сохраню казну, атаман, — Фрол невинно смотрел на меня.

— Сплачивай вокруг себя голутвенных — их много на Дону ещё осталось. Присматривай за домовитыми и крёстным — это ещё та змея, волю казачью легко продаст. Смотри за ним — наверняка свяжется с Москвой, записки государю будет слать.

— Не волнуйся, Степан — всё выполню.

Я отвернулся в сторону:

— За детьми присматривай да жёнкой Олёной — говорят, крутит с пасынком Корнилы, — на моих губах мелькнула усмешка. — Была бы моя воля — свиделись бы. Не молчи, шли вести с Дона — отписывай мне, что творится по городкам, особенно в Черкасске. Крепи Кагалиник.

— Укреплю.

— Пройдёт лето, сделаешь дела и, согласно нашего уговора, выйдешь со всеми набранными людьми к Коротояку. Ударишь по русским уездам — к этому времени крестьяне управятся со своими делами и освободятся от земли.

— Не волнуйся, атаман — подниму землепашцев и ударим вместе с моими казаками по боярам. Ведь мы — Разины! — засмеялся Фрол и обнял меня.

Мы трижды расцеловались.

— Скоро вся Русь поднимется, брат-атаман! — он легко вскочил в седло подаренного мною аргамака (из тех, что везли персы в бусе в подарок московскому царю).

Не дошёл подарок.

— Славная у тебя судьба, брат! — весело улыбался Фролка. — До встречи в Москве!

Солнце играло на даренном мной колонтаре, украшенном золотыми насечками.

Он отправился на Дон, а я — на Астрахань…

Записки свои брат посылал исправно. Осенью он оставил Паншин городок и с тысячей человек (часть шла конницей вдоль берега, остальные в стругах) пошёл на Москву. Перед златоглавой стояли Коротояк и Воронеж — бояре не дремали. Я в это время стоял под Симбирском и даже не догадывался, что он принесёт мне несчастье.

Бестолково протоптавшись под Коротояком и, так и не взяв городка, Фрол под натиском бояр отступил назад. На судах вернулся на Дон в Кагальник. Здесь мы и встретились — растерянные, непокорённые, злые и охочие до боя. Встретились, обнялись и расцеловались:

— Здравствуй, брат!

— Здравствуй, брат… Столько времени прошло — целая жизнь.

— Фролка, а чуб-то у тебя седой!

— А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж…

— Ничего, брат — мы ещё крепки, а главное — живы… Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.

— Я верю, Степан — нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.

— За нами Царицын, брат! — хлопнул я его по плечу. — Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков — это всё, что у меня пока есть…

— Устал я, брат — может мне остаться?! — Фрол виновато посмотрел на меня.

— В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! — я потряс брата за плечи. — Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше — домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.

Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка — она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:

— Справлюсь, брат.

— Пиши мне обо всём.

— Напишу, брат.

Обнялись, расцеловались…

Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока…

Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня — Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался — истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.

Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь — нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись — мы свободные люди, мы казаки…

* * *

Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.

— Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу — пусть покается.

— Кнута ему! Кнут язык шевелит!

Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.

Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет — вышел.

— Ишь, глазами как зыркает — сразу видать, что вор!

— Хулитель веры православной — гореть тебе в аду!

— Кнута ему, кнутовича — чтоб шкура полезла! — засмеялся самый толстобрюхий боярин.

— Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Разбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.

Палач освободил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:

— Обдайте его водой — совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.

Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.