Я - Степан Разин

Струг птицею нёсся по тёмной речной воде. Над головами кричали чайки, под килем шумела и бурлила вода. Я полулежал на мостике с чаркой в руке, кутался от ветра в дорогую соболью шубу, взятую в Фарабате. Кружком сидели есаулы с чарками и пели весёлые казачьи песни, свистели в ответ на доносившиеся с берега приветственные крики горожан. Рядом, прижимаясь к тёплой шубе, сидела моя таинственная шамаханская царевна и куталась в расшитую золотом и жемчугом белую шаль. Молчала - её редко видели говорящей. Оставаясь в шатре в одиночестве, она изредка пела грустные восточные песни, но чаще играла с куклами Черноярца и о чём-то с ними тихо разговаривала, вспоминая свой далёкий дом. Широко раскрытые чёрные глаза блестели, словно ночные звёзды и в них можно было запросто утонуть. Юлдус испуганно смотрела на меня и есаулов. Жаль мне тебя, пичуга, да судьба твоя такая и ничего нельзя поделать. Мне жаль тебя, но ты всегда меня злишь - несмотря на то, что ты такая слабая и беззащитная, но всё равно никак не можешь смириться с потерей дома, и я чувствую к себе затаённую, глубокую ненависть. Ты не любишь меня - ты меня ненавидишь.

- Батька! - окликнул меня Фрол Минаев, - вон Прозоровский-старший стоит - может возьмём князя, покатаем?!

Казаки рассмеялись, и струг повернул к берегу.

- Опять будут приставать с пушками и переписью! - проворчал Черноярец.

- А мы его - в воду!

Казаки рассмеялись громче и злее.

- Когда-нибудь мы их всех загоним в воду, - пообещал я. - Пей, робята!

Молча осушили чарки.

- А когда загоним, атаман? - спросил Василий Ус.

- Скоро - не отсиживаться мы едем на Дон.

- Пора московских бояр тряхнуть! - бросил Фёдор Шелудяк. - А начинать надо с Астрахани и Царицына.

- Наливай чарки, робята! - скомандовал я. - Начнём, Фёдор, с Астрахани.

- Гей - сарынь на кичку! - гаркнули казаки, и лихой казачий клич пошёл гулять по реке, пугая чаек.

Вот и берег. У воеводы злое, нахмуренное лицо. Я тронул царевну за рукав и ласково сказал:

- Иди, милая, в шатёр - негоже, чтобы на тебя мозолил глаза князь. Якушка, проводи царевну под навес.

Глаза есаула недобро загорелись, и рука сама легла на рукоять украшенного каменьями пистоля. Ох, не любят казаки мою царевну, считают, что околдовала атамана, иссушила ему сердце. Смотри, мол, наш атаман, сколько красоток вокруг! Бери, все твои - каждый день будем водить новых наложниц, но негоже менять своих ближних есаулов на любовь этой маленькой шамаханской ведьмы, которая ненавидит и нас, и тебя...

Струг ткнулся в берег.

- Здорово, Иван Семёнович! Гуляешь? Говорят, стены крепостные начал ремонтировать - не поздно ли? Кого боишься?

- Людей воровских много вокруг города! - Прозоровский был не в духе.

Я поднял чарку:

- Прошу на струг, Иван Семёнович - не побрезгуй вина шамахского, добытого казацкой удалью.

Воевода смело взошёл на струг. Я поднёс ему чарку. Его глаза впились в мою шубу.

- Здрав будь, Степан Тимофеевич! - Прозоровский осушил кубок, обтёр усы, протянул пустую посуду. - Хорошее вино.

- Прикажу принести тебе бочонок такого же.

- Благодарю, - Прозоровский протянул руку и нежно погладил рукав моей шубы.

- Замёрз, атаман?

- Ветер на реке колючий - знобит, - я повёл плечами.

Леско Черкашенин вновь наполнил нам кубки.

- Ладная у тебя шуба, Степан Тимофеевич. Добрая шуба.

- Не у меня одного - у князя Львова не хуже.

- Услужил князю Семёну.

- Так ведь князь аж в море выехал меня встретить! - меня начали раздражать речи Прозоровского.

Я чувствовал, куда он клонит и уже жалел, что пригласил его на струг глазами Прозоровский примерял шубу на себя.

- Подари мне её, Степан Тимофеевич - на что она тебе?! - сказал князь и его хитрые и злые глазки впились в меня.

- Она и мне вроде нужна.

- Прогуляешь ты её, пропьёшь - сгинет она у тебя в Черкасске! - воевода вновь тронул рукав шубу. - Мне она впору и по сану.

Я громко рассмеялся:

- Сан у неё один - кто саблей возьмёт! Прости, воевода - не могу сделать тебе такого подарка.

Прозоровский поднял чарку и медленно её осушил. Из-за края чарки показалось злое и жестокое лицо, высокий лоб прорезали упрямые складки.

- Подари, атаман - глядишь, и переписи никакой не надо будет составлять! - воевода прищурил глазки. - Тебе ведь важно, что я за грамотку в Москву отпишу, что в ней будет для государя о тебе - добро али худо?

Моя правая рука сама легла на алый пояс в том месте, где из него торчала рукоятка пистоля. На струг опустилась тишина. Злобные глазки Прозоровского вдруг стали бледными и забегали по стругу в поисках поддержки, но везде натыкались на угрожающие казачьи ухмылки.

- Хорошие речи говоришь, боярин! Леско!

- Я здесь, атаман!

- Сними шубу - жарко что-то стало в ней.

Глаза Прозоровского ожили - он решил, что гроза миновала, но зря - для воеводы всё было впереди. Черкашенин убрал шубу с моих плеч.

- Отдай её князю - холодно ему рядом со мной.

Леско, кривляясь, протянул Прозоровскому шубу. Руки воеводы алчно вцепились в меха. Князь прижал шубу к груди и на губах появилась победная, торжествующая улыбка.