— Горе. Сильное горе. Третья возможность… бывает наиболее вероятна… Она предполагает, что тебе надоест жить с сумасшедшей, а я сумасшедшая, как бы иначе это ни называлось. И когда ты меня бросишь — это и будет тем… потрясением, в котором она нуждается.
— Это правда? — жестко спросил он.
— Да. — Отвечала, несомненно, Алиена, и впервые Оливер уловил в ее голосе какой-то намек на неуверенность. И будь он несколько опытнее, понял бы, что неуверенность вызвана не сомнением в собственных умозаключениях, а нежеланием говорить на неприятную тему. — Но это действительно запасной выход, и я надеюсь, что до подобного решения проблемы дело не дойдет.
— Этого никогда не будет, Алиена. — Впервые он обратился к ней по имени, и холод прошел по его спине.
— Я же сказала — надеюсь… Итак, Селия и Оливер, я высказала все, что считала нужным, и предоставляю вам договариваться дальше самим. Если вы испытываете неловкость оттого, что я встаю между вами и вообще присутствую здесь, замечу, что и я не в лучшем положении. Я не любительница подглядывать. Поэтому постараюсь на время… хотя бы на время снова стиснуть пружину, умалиться и оставить вас одних, — произнес ровный, размеренно-отточенный голос и смолк.
Через несколько мгновений Селия открыла глаза:
— Она в самом деле ушла. Я больше не чувствую ее… Надо же… какая сила… настолько себя скрутить…
— Она не может сделать этого… навсегда?
— Теперь не может. И я не могу этого требовать от нее. Представь, что тебя заколотили в ящик, не в гроб, а в ящик, много меньше твоего роста. В ящике есть несколько щелей, через которые проникает воздух, мелькает свет, какие-то тени… и это все. Так было с ней многие годы, только гораздо хуже. И каково ей сейчас… развяжи ты меня, наконец!
— А ты…
— Не стану я себя убивать. Развяжи…
Он крайне неловко попытался развязать узлы, которые сам затянул, не смог, вытащил нож и перерезал веревку. Селия охнула, пытаясь пошевелить онемевшими руками. Оливер взял ее руки в свои и стал разминать.
— Ну все, хватит, кровь по жилам побежала…
Но он не выпустил ее руки и держал их совсем не так, как утром.
— Ты… что?
— Ты слышала, что она сказала?..
— А ты поверил? Все-таки попался…
— Ты не веришь ей?
— Не в том дело. Она не только гораздо умнее. Она гораздо сильнее. Это большая удача, что она хочет быть другом, а не захватчицей. Пожелай она полностью владеть этим телом, она могла бы скрутить меня не в пример легче, чем скрутила себя. И она желает добра. Я это знаю. Только добро мы с ней понимаем по-разному…
— Но ты не сказала, что не веришь ей. И еще она сказала, что ты любишь меня…
— Она этого не говорила!
— Значит, ты это сказала… Разве нет?
— Я все время пытаюсь тебе объяснить… Она толкает нас друг к другу ради целей, которые считает правильными.
— А ты — нет.
— Не могу я ничего считать. Мне плохо сейчас! И тошно! Пусти меня! Ради Бога, отпусти!
Но он не отпустил. Долгие месяцы покорности, когда он подчинялся ей, за один миг сменились упорством, мягкость — жестокостью, и все самоунижение и самокопание, которым он себя подвергал, обернулись своей оборотной стороной.
Он пришел в себя, услышав тихие сдавленные рыдания, и его скорчило от омерзения и ненависти к себе. Он был готов на все, лишь бы не уподобиться тем солдатам-насильникам, и в конечном счете оказался хуже их.
Они-то хоть другими, чем были, не прикидывались.
Повернувшись, он увидел, как что-то тускло блеснуло на палых дубовых листьях. Лезвие ножа, которым он перерезал на Селии веревки. Она могла бы легко до него дотянуться, но не стала этого делать.
— Лучше бы ты убила меня, — хрипло выговорил он и хотел сказать: «Убей теперь», но голос его оборвался.
Она придвинулась к нему и обняла.
— Нет, нет, что ты…
И так они лежали на. земле, вцепившись друг в друга, как двое потерявшихся детей, и целовались, и не ясно было, чьи слезы на чьем лице, и все повторилось снова, но уже по-другому, и уже приближался рассвет, когда они уснули.
…Ветер прошел над кронами деревьев, и затрепетавшие листья зашелестели. Странно — весь мир изменился, а листья шуршат, как вчера. Солнце стояло уже высоко, большое и бледное, в дымном декабрьском небе. Оливер двинулся, осторожно, чтобы не разбудить лежавшую рядом женщину. Но она не спала, и, обернувшись, он встретил ее взгляд: серебро и амальгама. Из него исчезло вчерашнее болезненное выражение, а морщины в углах рта и у крыльев носа разгладились.
— Селия… — прошептал он.
— Я думаю, — спокойно сказала она, — что тебе лучше называть меня Алиеной.
Бедная душа, центр моей грешной планеты…
Шекспир. Сонет 146.
— Что?!
Это был не вопрос, а какое-то жалкое сипение. Больше ничего он не в силах был вымолвить — судорога сковала грудь и горло.
— Просто я подумала — раз Алиена старше Селии, ее имя по праву должно звучать первым…
Первое оцепенение ужаса начало проходить, но одновременно пришла боль.
— Кто ты?
Взгляд ее был чист, голос спокоен:
— Я — это я.
— Селия?
Она, едва улыбнувшись, кивнула.
Но Оливер все еще боялся поверить.
— Поклянись!
Она покачала головой: