Я стану Алиеной

— Нет. То есть я, конечно, не выспался, но не в этом дело. Старик тут говорил в бреду, и я… нет, ты, право, не поверишь. Я и сам не поверил сперва. — Он вздохнул, собираясь с силами, и закончил: — Можешь смеяться, но это место называется замок Кархиддин. А старик — это Хьюг Кархиддин.

Она не засмеялась, но вид у нее был крайне недоуменный.

— Но я ведь думала, что это просто песня! И если что-то было, так в незапамятные времена…

— А я и вовсе узнал о нем от тебя… хотя Кархиддин помечен на картах.

— Погоди, а не может быть такого, что он… ну, как это с безумными бывает… вообразил себя Хьюгом и поверил в это?

— Может, конечно… но я всегда полагал, что сумасшедшие воображают себя героями и властителями, а не злодеями, вдобавок неудачливыми. Но если это правда, то объясняет, почему он живет совсем один, хотя никакой заразы в округе вроде бы не было.

— Но — или я чего-то в вас, дворянах, не понимаю, — «песнь поношения» поется только для равных, и на слуг и крестьян не должна распространяться.

— Верно.

— И кроме того, что он тут вчера лепил насчет Заклятия и Открывателей?

— Не знаю. Я вообще много просто не разобрал из того, что он бормотал. Это же бред все-таки. Но одно я понял определенно — он принимает нас с тобой за… тех. Своего друга, которого он пытался убить, и его невесту. Причем вроде бы осознает, что мы — это не они. А с другой стороны, он как будто ждал, что мы явимся… то есть они явятся — в другом обличье.

— В другом обличье? — Между бровями ее залегла складка. — Что он этим хотел сказать?

— Тоже не знаю. Но если это тебя волнует (он прекрасно понял, почему), могу спросить у него. Только не забывай, что он все равно сумасшедший. И больной.

— Больной сумасшедший, здоровый сумасшедший… — Она провела рукой по лицу. — Бог с ним. Вернемся к делу. Значит, у меня возникла идея. Подогреваю воды побольше и устраиваю стирку. А заодно и баню. Господи, как хорошо-то! Самой мне вон выпал случай искупаться, а одежда с лета не мыта, того и гляди хозяину нашему благообразному уподоблюсь. Я там один гобелен присмотрела, не сильно молью проеденный, сметаю из него что-то вроде рубахи, пока одежда моя сушится.

Возвращение к бездне повседневных забот уводило от опасных догадок, и он мог даже пошутить:

— У тебя тоже своего рода помешательство. На мытье и чистоте.

— Ну, друг, не сидел ты в тюрьме Святого Трибунала — хотя, конечно, все впереди, — а то бы понял. Хочешь притчу? Один мудрец, отправляясь купаться, говорил: «Пойду займусь богоугодным делом». «Как так?» — спросили его. И он ответил: «Даже статуи, подобия человека, надобно мыть и чистить. Насколько же важнее и полезнее содержать в чистоте человеческое тело, сотворенное по образу и подобию Божию!» Нет, честное слово, я бы тех, кто не моется, от Церкви отлучала. А они наоборот… Ладно. Отойдя от высоких материй и возвращаясь к низменным: раз уж мне все равно стирать, я и тебя обстирать могу. Давай свое барахло… В чем дело? Чем я тебя на этот раз смутила или оскорбила?

— Ты не…

— А то я не вижу! Нет, ты мне ответь, что непристойного в моем предложении? Или ничего — а ты просто стесняешься? Одежда грязная? Моя еще грязнее — у тебя как-никак есть сменная, а у меня нет.

— Я… — Ему и в самом деле было стыдно, страшно стыдно, и он не понимал, почему, обстоятельства ведь были совсем другими, чем тогда, в долине. — Ты не должна… ты не обязана… прислуживать мне.

— Ах, вот как ты это понимаешь! Тогда почему же тебя не смущает, что я всю дорогу на нас двоих готовила? Это ведь тоже служба. Конечно, чтобы тебя утешить, я могла бы сказать, что я люблю стирать, просто обожаю, но нет, я вовсе этого не люблю, как не люблю готовить или чинить одежду — кстати, твою не только постирать, но и зачинить бы не мешало, — мыть посуду и полы и так далее, но я умею это делать. А ты нет. Хотя, извини, умеешь, но хуже, чем я. Поэтому работу, которую за меня никто не сделает, я буду делать сама, и без всякого принуждения. А ты выбирай — забыть о моих низменных , служанкиных речах или все же отдать мне свою одежду, а может, и не только свою, но и пациента — ты ведь на себя обязанности взвалил погаже моих… Можешь это сделать, когда я уйду отсюда. Воду для мытья я тебе оставлю. Все! Разговор окончен. Поел? А теперь двигай. А я займусь богоугодным делом!

Они никогда больше не возвращались к этому разговору, только однажды, во время их обычных бесед на кухне, он позволил себе остроту не лучшего качества:

— И при таком-то красноречии, как ты не смогла уболтать Святой Трибунал?

Против обыкновения, шутку она не поддержала, ответила серьезно:

— Я бы их уболтала, если бы они слушали, что я говорю. Но ведь что бы я ни сказала и ни сделала, я была заранее виновна, Оливер…

А одежду — свою и старика — он ей тогда принес. И вправду выбрал время, когда ее поблизости не было. С удовольствием вымылся и побрился. И решил, что неназванный Селией мудрец был, безусловно, прав.