Я пришел дать вам волю

– Пускай он пока там подумает. – Степан кивнул. – За шатром. Один. А мы погутарим…

– Я не помешаю, – скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей. Был он, в сравнении со своим атаманом, далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза – умные, все понимающие, с грустной усмешкой. И Степан тоже невольно на короткий миг засмотрелся в эти глаза…

– Свой человек, – сказал Ус. – Говори при ем смело.

– Добре, нам таких надо. Дай-ка нам с атаманом погутарить, – настоял Степан. – Выйди.

Матвей вышел.

– Слыхал, чего я надумал? – прямо спросил Степан.

– Слыхал, – не сразу ответил Ус. – На Москву ийтить? Слыхал. Могу дорогу показать… Передний заднему дорога.

– Это по какой ты бежал-то? Плохая дорога. Мы другую найдем – надежней.

– Лихой атаман! – с притворным восхищением воскликнул Ус. – Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать, не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты – это хорошо, а вот еслив горяч, да с дуринкой, – это плохо. Не ходи тада на Москву – там таких с колокольни вниз головой спускают.

Степан улыбнулся криво и недобро.

– Крепко тебя там припужнули…

– Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?

– Видал. Высокая.

– Какую ж ты дорогу себе выбрал? – спросил Ус. – Или – наугад, по-вятски?

– Это как же – по-вятски? – не понял Степан.

– Наугад! И говорится – наугад.

Степан внимательно посмотрел на простодушного Василия Родионыча.

– Наугад – не знаю, не ходил. Я люблю – наудачу.

А в лагере в это время налаживались другие отношения – там не о чем было спорить. Там все ясно.

Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык – простой, без колючих зазубрин.

Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы… Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как и велел атаман.

Разинцы еще раньше принарядились – пускали пыль в глаза пришлым, кобенились – как же!

Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он «ходил» на Москву к царю.

– Он о так сидит на троне… Мишка, сядь.

– Да иди ты, – отказался Мишка, молодой казак.

– Где кум мой? – вспомнил Стырь. – Он тоже видал царя – покажет.

Дед Любим напялил на голову вывернутую наизнанку шапку, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо… Стал важный и придурковатый.

– Ну, где там эти казаки-то?! – спросил. – Давайте их суда, я с имя погутарю.

– Не так! – воскликнул Стырь. – Давай: ты из бани пришел.

– А-а!.. Добре. – Дед Любим стал отчаянно чесаться. – В баньку нешто сходить?..

– Ды ты уж пришел! – заорали зрители.

– А-а!.. Ну-к… Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью.

Поднесли «царю» сивухи. Он выпил.

– Ишшо.

– Будя.

– Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын?! Ты должон на коленках передо мной ползать. Давай горилки! – Дед изобразил капризное «царское» величие. – Хочу кварту горилки! Хочу кварту горилки!.. – Больше было похоже на то, как капризничает злой ребенок, а не царь.

Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул. Плюнул.

– Ах, хороша!.. Ну где там казаки-то?

В круг неторопливо вошел Стырь, тоже черт знает в чем – в каком-то непонятном балахоне. Тоже необыкновенно важный.

– Здоров, казак! – приветствовал его «царь». – Та чего эт в моем царстве шатаисся? Чего ты тут пронюхываешь у меня?

– Прикажи мне тоже дать сиухи, – подсказал Стырь.

– Э-э!.. – загудели зрители. – Вы тут упьетесь, пока покажете.

– Так надо, – сказал Стырь. – Перво-наперво вина подают.

– Правда, – поддержал Дед Любим. – Эй, бояры, где вы там, прихвостни? Дать казаку вина заморскыва.

Стырю подали чару вина. Он выпил.

– Ишшо. Я с дальней дороги – пристал.

– Дать ему! – велел «царь».

– Шевелись! – прикрикнул на «бояр» Стырь. – Царь велит!

Подали еще чару. Стырь выпил.

– Как доехал, казаченька? – ласково спросил «царь».

– Добре.

– А чего ты шатаисся по моему царству, мы желаем знать?

Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой. Стал полный дурак.

– Чего желаете знать?..

Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце – сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. Но велико и обаяние Разина, жестокое обаяние. Когда Степан хотел настоять на своем, он не искал слово помягче, он гвоздил словом. Он не скрывал раздражения. И это-то странным образом успокаивало людей: кто гневается, тот прав. Кто верит в себя, тот прав.

Не пощадил Степан старого казака: припомнил ему его паническое бегство из Москвы. Было так: Ус с ватагой военных охотников пошли на Москву просить, чтобы их употребили по назначению – они хотели воевать. Пошли, как на войну, – просить войны. Дорогой к ним пристали мужики. Эти, в глубине души, вовсе не так поняли поход на Москву – не просить пошли войны, а пошли воевать. Москва тоже поняла этот поход как наступление и выслала навстречу сильный отряд под командой Борятинского. Казаки бежали. Пешие мужики не могли убежать. Их убивали.

Это и припомнил Степан. Он говорил резко: