Я назвал его Галстуком

Ее исковерканное тело нашли на школьном дворе. Она спрыгнула с пятого этажа. На место ее падения приносили цветы. Увядающие розы, гвоздики, хризантемы. На одной из приложенных записок я прочитал: «Мы скорбим, нам стыдно, дорогая Юкико». Я не написал ни строчки. Я думал, она вот-вот должна появиться из кустов, с раскачивающимся хвостом пойти спиной назад. Ко мне. И дальше. Гулять среди могил. Белый лист бумаги в руках. Я пустился бежать. В висках пульсировало. Может быть, может быть, она будет там, у храма, ждать меня. И мы сядем в тени кривой сосны и не допустим, чтобы между нами дул ветер.

Красные нити.

Запыхавшись, я остановился.

Дерево было увешано красными нитями. На каждой ветке нашего дерева дружбы висело по пять нитей, по одной за каждый прошедший год. Я ахнул. Как она залезла так высоко? Как добралась до густой кроны? Наши имена на коре вместе со стволом подросли, вытянулись вверх, к солнцу. Как она могла знать, что я приду сюда? Наконец я увидел и понял ее. И все же не полностью. Создатель такого произведения искусства захочет до самого конца сохранить тайну. Мяуканье храмовой кошки. Неужели она еще жива? Я взял ее на руки и дал когтям вонзиться мне в кожу. Теплая кровь. Я все еще существую. «Милая Юкико, — написал я на сгибе руки, — я хотел сказать тебе, что ты мне нравишься».

72

В нашем поселке образовалась брешь. Дом ее родителей вскоре очистили. Из окна своей комнаты я наблюдал, как люди в масках, прикрывающих нос и рот, выносят всяческий мусор и хлам. Сломанные велосипеды. Мятые кастрюли. Тележку, полную журналов и рекламных буклетов. Радиоприемники. Покрывала. Матрасы, изъеденные мышами. Три коробки с абажурами, гвоздями и винтиками. Выяснилось, что Миядзима давно уже жили за счет соседского мусора.

«Какой позор, — поразилась мама. Она стояла у меня за спиной. — Чего они только не насобирали! Гляди, наш будильник, вон там!»

Она сказала «наш будильник». Как будто он все еще был нашим. Как будто он наш навсегда. Она произнесла это вскользь. Мысли ее витали где-то далеко. Я понял, что не стоит напоминать маме, что она еще год назад выбросила его, потому что он ей сильно докучал. «Пусть будит кого-нибудь другого!» — с этими словами она выбросила его в мусорное ведро.

Последняя тележка с пластиком. Я вышел на улицу. Пустые консервные банки. Батарейки. Треснувшее зеркало, которое уродливо искажало мое отражение. Я заглянул в один из мешков, выставленных перед входом, и достал оттуда янтарный камень с заточенным в нем насекомым — инклюз. Я сунул его в карман брюк и пальцами ощупывал его поверхность. Он был гладким и прохладным, как камешек-антистресс. Один из грузчиков простонал из-под маски: «Хватит на сегодня».

73

Дом снесли. Дескать, он в таком состоянии, что сохранять его не стоит. По пути в школу я видел, как улицу перекрыли со всех сторон, а по пути домой я видел, как экскаватор разрушил последнюю стену. Земля дрожала у меня под ногами. Спустя несколько дней там, где я раньше стоял и звонил в дверь, была ровная площадка, а еще спустя время там построили новый дом. В него въехала семья с ребенком. Достойные люди, говорили про них, ну, может, чересчур богатые. Как это выглядело? Наш старенький «ниссан» рядом с их новой моделью. О Мия-дзима больше не вспоминали. После всего, насколько люди знали, а знали не много, просто не хотели слишком много знать, они переехали в нижний район, по уши в долгах, и никто бы не удивился, увидев их в одном из парков в С. под синим брезентом. Да, злые языки с большим удовольствием сказали бы, что видели их. С приятным ужасом произнесли бы: «Они опустились на самое дно». И собеседники, желая насладиться этим ужасом, хотя бы его частичкой, поддакнули бы: «Еще бы. Не сейчас, так скоро они окажутся на самом дне».

Только когда Фудзита из соседнего квартала дали сплетникам свежую пищу в виде игромании и разлада в семье, те перестали судачить о Миядзима.

— А что было дальше?

А дальше ничего. То есть все шло своим чередом, и я с этим смирился. Мне исполнилось семнадцать. Затем восемнадцать. Давление нарастало. Я бы выдержал его. Стиснув зубы, напоминая себе, что это и есть взросление — принимать жизнь такой, как она есть, оставлять горе в прошлом, даже если ты не оправился от него. Забывать. Даже такое. Снова и снова забывать. Я бы справился, если бы не Кумамото. У него же были глаза Юкико. Тот же взгляд: «Я рассеиваюсь».

— Это…

Я закончил фразу за него:

— …Тоже решение.

— Нет. — Он помотал головой. — По крайней мере, не то, какое ты принимаешь, когда у тебя есть выбор. Теперь я это понимаю. Мы все в этом кафе, — он обвел пальцем вокруг, — мы все несвободны. Просто это не снимает с нас ответственности. Несмотря на отсутствие свободы, мы постоянно принимаем решения, за последствия которых должны отвечать. И с каждым принятым решением становимся еще менее свободными.

Эта непростая мысль дала нам силы выбраться из кресел и выйти на улицу. Дождь стих, оставив после себя лишь легкую морось.

— Завтра увидимся? — спросил я.

— Разумеется.

74