Я — математик. Дальнейшая жизнь вундеркинда

Электрические сети с большим числом выключателей крайне важны для автоматических телефонных станций; неудивительно поэтому, что талант Шеннона оказался максимально соответствующим задачам, решаемым в лаборатории телефонной компании Белла. В качестве сотрудника этой лаборатории Шеннон добивался одной победы за другой. Его интересы охватывали одновременно вопрос о нахождении числовой меры количества информации, конструирование электрической мыши, способной научиться находить кратчайший путь в лабиринте, методы игры в шахматы на электрических вычислительных машинах, задачи кодирования и декодирования сообщений и вообще все проблемы, составляющие содержание современной теории информации. При всем том он все время оставался верен своей первой любви в науке — любви к задачам о дискретных устройствах типа «да» или «нет», вроде обычных выключателей, которые он явно предпочитал вопросам о непрерывно меняющихся величинах типа силы тока, текущего по проводу.

Именно эта склонность к дискретному сделала Шеннона одним из крупнейших ученых нашего века, века электронных вычислительных машин и заводов-автоматов. В частности, именно благодаря его трудам владение методами математической логики — этой наиболее абстрактной из всех математических дисциплин — стало совершенно необходимым для участия в многообразной научной работе в области техники связи, проводимой в лаборатории телефонной компании Белла.

Хотя Шеннон учился в МТИ и одним из первых обративших на него внимание и оценивших по заслугам его редкие способности оказался Буш, все то время, пока Шеннон был студентом, я с ним почти не встречался. Зато в последующие годы пути, по которым мы шли в науке, если и не совпадали полностью, то, во всяком случае, пролегали очень близко и наши научные связи значительно расширились и углубились.

Два других интересных молодых человека, появившихся в начале 30-х годов на математической кафедре МТИ, — это У. Т. Мартин и Роберт Камерон. Позже Мартин ушел из института и возглавил кафедру математики университета в Сиракузах[101], причем он проявил себя столь блестящим организатором, что мы снова позвали его в МТИ, предложив заведовать нашей собственной кафедрой математики. Его неизменная честность и дружелюбие по отношению к товарищам во многом содействовали тому, что наша кафедра достигла своего теперешнего состояния. Мартин и Камерон совместно выполнили ряд работ, развивавших дальше мои исследования по теории броуновского движения, и добились того, что это направление исследований превратилось в обширную область математики, пользующуюся всеобщим признанием. Впоследствии Камерон перешел в Миннесотский университет, но и после этого он в течение многих лет продолжал время от времени работать вместе с Мартином.

Одновременно с Мартином и Камероном в МТИ изучали математику трое молодых людей, еще в большей степени связанных со мной и моим математическим творчеством. Норман Левинсон, Генри Мейлин и Самюэль Сасло происходили из еврейских семей; все они, хоть и по-разному, ощущали на себе гнет расовых предрассудков, к счастью, не настолько тяжелый, чтобы окончательно их сломить.

Сасло был старшим из трех и по отношению к двум другим играл роль заботливого брата. Самым сильным математиком среди них, бесспорно, был Левинсон; впоследствии он, как и я, получил премию Боше. Сейчас Левинсон работает в МТИ и считается одним из наиболее выдающихся ученых среднего поколения. Мейлин успешно заботился о поддержании esprit de corps[102] этой троицы, что было чрезвычайно важно, так как без такой заботы вряд ли можно преодолеть все трудности, стоящие на пути профессионала-математика.

Левинсон начал работать под моим руководством в совсем юном возрасте и еще до получения степени бакалавра выполнил важное исследование, обобщающее классическую теорию рядов Фурье, причем он развил это обобщение так далеко, как только было возможно. Я скоро почувствовал, что мальчик уже взял от меня все, что можно, и нуждается в контакте с другими учеными. Харди выразил желание принять его у себя в Кембридже, и нам удалось добиться, чтобы МТИ назначил Левинсону стипендию Рэдфильда Проктора для поездки в Англию. Все это происходило в 1934 году. У Харди Левинсон показал себя настолько хорошо, что после него ко всем математикам, приезжавшим из Америки, в Кембридже относились с большим доверием и симпатией.

К тому времени, когда я начал работать с этими тремя юношами, мой китайский друг Ли и японский друг Икехара уже покинули меня. Выше я рассказывал, как мы узнали о том, что Икехара находится в крайней нужде, и как помогли ему вернуться на родину.