Я люблю

Нюрка не жадничала. У нее почти всегда был запас Вынимала сумку, оделяла отца хлебом.

Как-то я на бойне достал большой кусок требухи. Мы его сполоснули на дне Гнилых Оврагов, изрезали лопушистыми кусками, сварили и, сытые, со вспученными животами, сидели и думали над остатками.

Сжалившись, Нюрка предложила:

— Сань, снеси папашке на домну.

Одеваюсь и несу.

Отец по-прежнему работает на домне горновым.

Вот я вижу его, широкоплечего, огромного роста. Он берет длинный лом, зовет рабочих, и они начинают в двенадцать рук пробивать летку, давать выход чугуну.

Раньше он делал это один. Возьмется за середину лома, пригнется будто для прыжка и, охнув, выбрасывается вместе с ломом вперед.

Приходили смотреть инженеры, их мадамы, как горновой Остап один делал то, на что требовалось двенадцать рук. Мастер, чтобы все старые обиды были забыты, прибавил в те дни три рубля в месяц и обещал еще прибавку.

Но то было раньше, когда отец не был посетителем гнилоовражской пивной, когда каждый день хлебал горячие щи, брал с собой на работу кусок хлеба, пару картошек. А теперь растерял былую силу. Он замахивается ломом, и перед ним качается домна, небо туманится и спускается к его ногам. И хочется ему чуток посидеть, отдышаться, ослабить хмель. Но нельзя — надо работать. И он устало, механически двигает руками, закрыв глаза, чтобы не упасть от головокружения.

Его настроение будто передается другим рабочим, с ломом ничего не выходит. Он только царапает железносожженную глину летки и не пробивает. Двенадцать рук двигаются вразброд, размельчают удары.

Потолстевший Бутылочкин, давно ставший мастером, с багрово-синими пятнами на скулах, мышиными глазками и бабьим голосом, нервничает. Плавка уже готова. Медлить нельзя ни минуты. Он подскакивает к горну, визжит:

— Вы это што, спать пришли на домну? А ты чего смотришь? — набросился он на отца. — Берись, бей сам, ну!..

Отец снял руки с лома, протянул их к земле. В них ломота и дрожь. Им надо вволю вытянуться, хрустнуть косточками. Он лизнул языком сухие, потрескавшиеся губы. Спать и пить! Пить и спать!..

Остап тупо смотрит через голову мастера и о чем-то думает тяжело, нескладно.

Тоскливо и нудно Остапу. Плакать хочется, да на людях стыдно. Сел в песок и опустил голову. А мастер развизжался, схватил его за грудь, силился поднять. И в злобе толкнул, обругал матерно.

Качнулся Остап. Увидел заплывшие глазки Бутылочкина, тупой нос, кадык и вдруг припомнил, как обижал его этот человек более десятка лет, не одну тысячу дней.

А мастер стоит перед ним, обкладывает его собачьими словами, толкает в грудь.

Вся многолетняя ненависть подступила к сердцу, все обиды заговорили громко. Остап поднял свой кулак на хозяйского приказчика, ударил в жирные глаза, свалил в песок.

Со всех концов цеха сбежались рабочие.

— Дай ему, Остап, еще раз, покрепче!

— По горбу его, по горбу!

Каменщики бросили молотки, горновые — ломы, катали — тележки, газовщики — аппараты, чугунщики — нагрузку, формовщики — песок. В сто рук доменщики подхватили толстого мастера, искупали его в смоляном растворе, обсыпали опилками и прокатили на тачке по всему заводу к шлаковому откосу и сбросили с горы.

Некоторые доменщики, испугавшись последствий, взялись за ломы, начали пробивать летку.

…Глина порозовела, зацвела в маковые лепестки и вдруг прорвалась огнем.

Другие, узнав об измене, бросились к домне, вырвали у трусов ломы, лопаты, разрушили канавы, желоба. Чугун хлынул на сырую землю, ударил взрывами, сея смерть.

Я увидел, как убегал отец, схватившись за глаза.

Никто не захотел спасать плавку.

Я унес домой требуху остывшей и нетронутой.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Отцу тогда, на домне, чугунными искрами выжгло глаз. Ходил он теперь как-то кособоко, припадая на правую ногу. Наклонив голову к обвисающему правому плечу, как бы к чему-то прислушивался.

Отец будто стыдился, что закрыт навсегда опущенным веком уродливый глаз. Здоровый глаз он силился раскрывать шире, словно хотел уверить каждого, что прекрасно видит мир, радуется ему.

Но нет радости у отца. Он лишился всего. Очередная забастовка окончилась неудачно. Отца и Гарбуза забрала полиция. Но горновые, каменщики, вальцовщики, сталевары заявили, что не станут работать до тех пор, пока не будут удовлетворены их требования, из которых главное — освобождение Гарбуза и отца и принятие их снова на завод.

Бастовали три недели. И хозяева пошли на хитрость. Каждый рабочий час дорог хозяевам, идет война, на каждом пуде чугуна и стали наживается капитал. Гарбуза и отца освободили, приняли на работу. Но как только завод начал работать полным ходом, отца выбросили за ворота.

— В черных списках ты у меня, — кричал мастер Бутылочкин вслед отцу. — Ни на заводе, ни на шахте не найти тебе работу. Даже сторожем. Подыхай с голоду, кривой бунтовщик!

Напрасны были усилия Гарбуза поднять снова рабочих. Они наголодались, истомились, изуверились. Да и военно-полевой суд свирепствовал…

Как-то пришел к нам Гарбуз, жалкий и загнанный, похожий на нищего. Он с болью говорил отцу о каких-то арестах в организации.