Я люблю

Мать ругалась, плакала, а дед ничего и слышать не хотел, пока она не принесла водку. Так повторялось почти каждый день.

Мать извелась. Продала втихомолку все, что можно было продать, угождая деду, крала отцовский заработок. Плакать перестала — все слезы выплакала: моргала сухими воспаленными глазами, сжимала в травинку губы и неистово крестилась, просила бога, чтобы тот послал скорее в землянку смерть. А дед и не думал умирать. Жил себе и жил, хлестал горькую и хлестал.

А потом я заметил, как мать, принеся водку из монопольки, присосалась к горлышку бутылки, выпила ее наполовину.

— Вот так бы давно, — одобрительно засмеялся дед.

Он перестал за мной охотиться, потому что мать теперь добровольно носила ему водку. Но каждую бутылку делила: половину себе, половину деду.

И привыкла пить. И кулаки отца не могли отучить. Бывало, так он ее извозит, что лежит, вытянувшись, чернее земли, не вздохнет. А поправится капельку, хромая, с опухшими глазами, снова бежит в монопольку. Напьются с дедом и затянут в два голоса:

Тай немае гирш никому,
Як мэни, сиротини…

Отец долго крепился, долго не вступал на дорогу деда и матери. Заработанные деньги, все до копейки, приносил домой. Не доверяя получку матери, посылал на базар Варьку.

А мать все больше и больше любила горькую. Дошло до того, что она и дед не могли дня прожить без водки, без пьяных песен. Мать отнимала кормовые деньги у Варьки, снесла на барахолку свою последнюю рубаху, большую часть кухонной утвари. Вот тогда не устоял и отец. Долго, молча, с небывалым ожесточением бил он и топтал мать. Дед пытался вступиться за нее — досталось и ему. Поколотив обоих, убежал в заведение Аганесова.

Мать в ту ночь не поднялась. Лежала на кровати, плоская, черная, непривычно тихая. Дед плакал над ней, а потом и с ним случилось что-то неладное. Мычал глухо и к рассвету затих. А утром вся Собачеевка узнала, что померла с перепоя баба Остапа, а сумасшедшего Никанора хватил удар.

Собачеевские бабы обмыли мать, прибрали, одели в чистую ситцевую кофту и юбку.

Лежала она на столе, скрестив на груди руки, с плотно прикрытыми веками, обсыпанная сухим чебрецом. У изголовья горели две свечки.

Ждала смерти деда… не дождалась, опередила.

Я смотрел на мать и не плакал. Не понимал я тогда, что ее шершавые заботливые руки уже никогда не прикоснутся ко мне. Не посмотрят ласково и жалостливо ее черные-черные очи…

Мама, наша ридна нэнька!.. С утра до вечера ворчала ты на нас, щедро награждала подзатыльниками, но ты же обмывала и обшивала, кормила и сокрушалась над нашими болячками, плакала нашими слезами…

Окаменели морщины. Посинели губы, когда-то такие вишневые, певучие. Только волосы на усохшей голове пушистые, чистые, шелковые…

Даже твоих сил и твоей веры не хватило, мама, чтобы выстоять в этой жизни. А ты так мало хотела, так много терпела…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ранним утром, холодным от обильной ночной росы, хмурым от непроглядного заводского дыма, бегу на шлаковый откос. Черный отцовский картуз без козырька, с продырявленным верхом глубоко напялен на мою голову, закрывает уши — так теплее. На плечи накинут, тоже для тепла, мешок, в который буду собирать рыжие тяжелые куски скрапа. А ноги ничем не защищены — голые от ступни до колен. Их студено обжигает трава, будто инеем покрытая мелкими каплями росы. Ничего, потерплю: скоро взойдет солнце, выпьет росу, согреет землю.

Пробежав травянистые овраги, продираюсь сквозь ежастые заросли терновника. Тут, на лесной тропинке, и перехватывает меня Васька Ковалик.

— Ну и скороход же ты, Санька, насилу догнал! — тяжело отдуваясь, Васька достает пачку «Шуры-муры», закуривает, угощает меня и, дымя папиросой, важно щурясь, стаскивает с моих плеч мешок. — Слухай, ты, орел общипанный, долго ты еще будешь побирушничать? Хватит! Пора и за ум взяться, дело делать. Поклон передавал тебе Гарбуз. Понял?

Голос у Васьки утренний, басовитый, серьезный, как у большого. Ноги широко расставлены, властно по-хозяйски попирают землю. Круглая лобастая голова, увенчанная выгоревшим от солнца и воды белесым чубом, гордо вскинута. На потрескавшихся губах теплится снисходительная усмешка. Но всем остальным Васька не отличается ни от меня, ни от собачеевских мальчишек: такой же чумазый, обтрепанный, с таким же облупленным носом, с такими же крупными цыпками на черных ступнях ног, с такими же красно-синими засохшими струпьями на сбитых коленях, с таким же голодным блеском в глазах.

— Ты понял, что сказано? Слухай, ты! Надо дело делать. Не я это говорю, а Гарбуз.

Васька снижает голос до шепота, страшно вращает глазами, а выражение лица его становится грозно-таинственным.

— Какое дело? — спрашиваю я и почему-то оглядываюсь назад, на оцинкованные крыши казачьих казарм, уже облитые лучами встающего из-за леса солнца.

— А вот то самое… Слухай! Богатых ты как, любишь?

— Как собака палку.

— Насолить богатым хочешь?

— А как?

— Слухай!.. Кузьма и Гарбуз велели тебе и мне подсобить в их деле.

— В каком?