Я люблю

Сколько я слышал об этом строительстве! О нем говорили в нашей ячейке на уроке политграмоты. Показывали в кино. Организовывали выставки, макеты, фотовитрины. Обществоведы сердцем своих лекций делали Магнитострой. О нем рассказывали диаграммы, кричали лозунги, плакаты, десятки книг, журналов, газет. Его именем называли все грандиозное, мощное, воодушевляющее.

И вот скоро, через два дня, я его увижу, буду там работать, жить.

Мне хочется с кем-нибудь об этом поговорить, разрядить волнение. Но с кем? Петька захрапел на весь вагон. Борис раскачивается со своей книгой.

По вагону суетливо бежит проводник, стуча веником о чайник. Спрашиваю: «Скоро ли Магнитострой?» Он взглянул удивленно и презрительно:

— Проспал, молодой человек, подъезжаем. Вагон не успею прибрать.

Бросаюсь к Петьке, рву его храп, отнимаю книгу у Бориса:

— Магнитострой, ребята, Ма-а-агни-и-то-строй!

Толпимся у окна. За окном медленно убегает назад серая степь в редких кустах желтого бурьяна. Над степью небо грязное, как зола, тяжелое, будто камень, и низкое, точно крыша. Ни человека, ни птицы, ни солнца. Нет, вон какая-то тень приближается. Стоит юрта, похожая на опрокинутую воронку из жести. Она накрыта войлоком. У ее черного отверстия, в бараньих шкурах, в кудлатом малахае на голове застыл человек. В ногах человека собака со сбившейся шерстью. Недалеко от юрты нагнулся верблюд над безлистным игольчатым бурьяном. Он поднял голову, глянул на нас своими мутными песчаными глазами и печально опустил длинную губу.

Показалось мне вдруг, что мы летим на гигантской ракете, забрались на какую-то неведомую планету, где еще доисторическая эпоха, каменный век. Видим мы пустыню бессолнечную, дикаря, который еще не открыл огня, всю жизнь в шкурах ходит, первую прирученную собаку и верблюда.

— Где же Магнитострой?

Борис удивленно посмотрел на меня и опять принялся за книгу. Петька повернулся на другой бок и засопел простуженным носом в стенку.

Колеса ударились о первые стыки стрелок, промелькнули вагоны в тупике, стали вырастать землянки, длинные деревянные сараи, будки, холмы свежей земли, люди с лопатами и лошади в плужных упряжках.

Грабари, грабари всюду. И еще пыль.

— Ну, теперь настоящий Магнитострой.

Вода в стакане успокоилась. Яблоки на самом краю столика перестали раскачиваться. В вагоне поднялась суета. Загремели чемоданы, корзины, голоса. Люди хлынули на землю Магнитки.

Вагон стал холодным и неприветливым. Спешно его покидаем и мы. Стоим на земле с немножко пьяными головами от долгой поездной качки.

Оглядываюсь. Под крышей землянки — не то барака, не то киргизской юрты, не то товарного вагона — висит железная полоска и на ней некрасивые буквы: «Станция Магнитная». Вокруг будочки-курятника горы досок, кирпича и камней. А за ними туман с землей обнимается.

Незаметно покидаю своих спутников и за углом станции робко спрашиваю у железнодорожника:

— Это и есть самый Магнитострой?

Он посмотрел на меня, отшвырнул из-под ног кусок дерева и сокрушенно сказал:

— Голова! Да ты Магнитострой в десять дней не обойдешь. Туда смотри. — И махнул рукой в пыльный туман.

Мы сели на свои сундучки с висячими замками и головы опустили. Бориса нет, куда-то убежал. Из вагонов еще выходят люди. Слышу русский чеканный говор, украинские ласковые слова, глухое восточное бормотание, белорусскую, с непонятными окончаниями речь и еврейскую горячую скороговорку.

Из коричневого международного вагона выходят клетчатые американцы, гладкие, бритые немцы и без улыбки, строгие, долговязые англичане.

И вот тут, около товарного вагона без колес, вросшего в землю, под железной ржавой дощечкой с выгоревшей надписью «Станция Магнитная», когда мы сидели на сундучках и ждали Бориса Куделю, мы и встретились с первой магнитогорской дивчиной…

Она подбежала к нам, тяжело дыша, глазастая, с росинками пота на лбу и на крыльях носа, ее русые волосы были припудрены щедрой магнитогорской пылью.

— Здравствуйте, ребята!.. — проговорила она и улыбнулась.

Мы ответили ей не дружно, не приветливо, даже подозрительно. Порядочная дивчина никогда первая не затронет парня. Это уж нам хорошо известно.

— Здорово! — пробормотал я и отвернулся.

— Здрасте, барышня, наше почтеньице! — ядовито-насмешливо процедил Петька.

Дивчина не обижается. Стоит, нос и лоб вытирает платочком и бесцеремонно рассматривает нас.

Если уж ты такая нахальная, то и мы не лыком шиты. Она пытливо смотрит на нас, а мы — на нее. Петька толкает меня, шепчет:

— А, знаешь, — ничего!

Молчу. Смотрю. Губы у нее не комнатные, а степные — вишневые, полные, чуть припеченные, как мята-недотрога на солнцепеке. Только ветер да солнце щедро целовали их.