Я люблю время (Сказка-ларец)

И вот я уже мчусь по асфальтовой дорожке вокруг стадиона, и даже не успеваю допеть очередную скабрезную частушку римских легионеров о своем Юлии Цезаре — передо мной прожекторная мачта. Два предварительных чуда потребны, чтобы подобраться к основному: первое — вскрыть дверь, почему-то наглухо закрытую, второе — подняться наверх. Ну почему я такой лентяй, а? Уж я и кряхтел, и морщился, и ругался непристойными словами на нескольких языках, пока заставил себя снять рюкзачок, вынуть оттуда спортивные тапочки (они легче и компактнее, чем кроссовки и кеды, не говоря уже про мои любимые кирзовые сапоги), переобуться, создать ключ, открыть дверь — и ринуться наверх! Уж так велико было мое нетерпение, чуть ли не на четвереньках бежал, но и награда по заслугам! На самом почти верху, в небольшой нише, лежала она, голубушка, чуточку пожамканная ветрами, в пыли и грязи — но целехонька! Я тут же раскрыл ее — есть договор! Подписи Андрюшиной нет, правда, но это такие пустяки, при моих-то способностях, сделаем поподлиннее настоящей. Теперь дилемма: действовать по уму, или по правилам, заведенным мною же? Начертать ее сейчас и немедленно, подручными средствами, либо вернуться домой и повелеть "быть по-моему" там, за пределами Пустого Питера?

С одной стороны, я уже преступил одно правило "не вмешивать силу", когда создавал ключ для двери внизу мачты, почему бы и еще раз не отступить, чтобы уж все грехи "заодно", типа, все как один получатся?.. А с другой — дверь подписи рознь: дверь я не мог бы открыть обычным способом достаточно быстро или без взлома, а полеты, либо хождение по вертикальным стенам — нарушение куда как более серьезное, нежели создание простой металлической фитюльки с бороздками, долженствующее предупредить появление более крупных нарушений, заложенных мною же принципов. Ой-ой-ой… Бедный я, бедный… Но честный и принципиальный. Я горжусь тобой, Зиэль! Но через свою принципиальность и страдаю. Чуть не плачу, чуть ли не за власа себя влеку, а папочку под бочок — и смиренно спускаюсь вниз, чтобы потом тем же маршрутом добраться до дому, под кофеек нафальшивить все необходимые подписи, уложить листочки в папочку как были, по новой обуться в… Оп-па! Сходили за документиком… Ограбил меня Пустой Питер, воспользовался тем, что я заигрался, переусердствовал в своем желании неподдельно пахнуть человечиной, сверх меры возрадовался возможности проверить свои жалкие мимолетные умозаключения — и остался почти сиротой: без рюкзака, без роликовых коньков, без термоса с чаем, без одноглазого бинокля двадцатикратного, без… Все, ничего там больше не было. Зато в белых… в серых тапочках на босу ногу. Бежать далеко. Идти еще дальше. И речи быть не может, чтобы вызывать сюда ковер-самолет с Бруталином, создавать себе коньки, ходули или крылья! Прокололся — беги, волдыри натаптывай. Но где реверс, там и аверс: я, утеряв средства передвижения, авансом потешил свое трудолюбие, ибо мне теперь до седьмого пота тренироваться в ходьбе и беге, пока до дому доберусь; и бодренько, теперь безо вяких угрызений совести вновь поднялся на самую верхотуру, оставил папочку там, где она была до этого, точно такая же, все следы и следочки, материальные и магические подтерты супертщательно, вот только нужные подписи легли как надо и куда надо. Добежать до дому я добегу, благополучно и при ногах, еще и аппетит нагуляю, а вот обратно возвращаться, как первоначально планировал, чтобы подчеркнуть свою простецкую, понимаешь, человечность, уже не стану, ибо даже в воздержании следует быть умеренным.

Долго ли я бежал, или не очень — я не помню, потому что ровная маховая рысь отличный способ обрести душевное равновесие и философское настроение: глазами я отмечаю и шоссе, и рельсы под виадуком, а сам думаю о чем-то рассеянном, словно грежу наяву, о завтрашнем дне, о Светкиных роскошных формах, о детях… Пустой Питер — прелесть, я им горжусь. Это все-таки совсем не то, а гораздо приятнее, неизмеримо лучше, чем если бы я в натуре очистил Петербург или Париж с Нью-Йорком от жителей, транспорта, синантропов и прочей биологической и механической живности. В той же цивилизации майя, если уж опять о ней вспоминать, мне довелось проделать нечто подобное. Чепуха одна вышла: сутки, не более, казалось мне прикольно, а дальше город стремительно стал приходить в запустение, покрылся морщинами, одряхлел и вскорости умер. Чем запустение отличается от безлюдья и пустоты? Не хочется играть в каламбуры, но чтобы не нудствовать: запустение поселяется в граде пустом и опустившемся. И людей это касается. А меня — нет. Так я думал и бежал себе, летний дорожный асфальт сам под ноги стелется, а вот уже и каменный коробок сколько-то там этажный, какой-то там улучшенной панельной серии, во чреве которого я нашел себе приют и кров.