И я понял, почему так наэлектризована атмосфера вокруг храма: это была атмосфера исступленной веры в чудо. Кто знает, может быть, эта вера включает в человеке неведомые силы, неизвестные науке, которые его излечивают?
Узнали мы и о сугубо земных проблемах храма. В нем работают 60 человек, и еще 100 добровольцев им помогают. Ежегодный доход — 600 тысяч рупий — идет на содержание госпиталя и обслуживание паломников. М-р Дас поделился одной из проблем: на пути следования паломников не хватает туалетов. Глядя в окно на толпу, с трудом протискивающуюся в узенькие ворота, я спросил: нельзя ли расширить вход, или бюрократы мешают? «Увы, — вздохнул он, — есть поверье: каждый, кто попытается расширить вход, умрет на месте».
Посетив Таракешвар, я вспомнил сюжет большой серии калигхатских лубков, изображавших какую-то кровавую драму: бородатый человек убивал ножом женщину. Увы, это святое место было всегда открыто вполне земным страстям, и в 1873 году стало сценой скандала, так и названного — «таракешварский». Суть его в том, что главный жрец храма соблазнил некую Элокеши, жену Набина, типографского рабочего, пообещав ей вымолить у Шивы сына; разъяренный муж убил неверную и был приговорен к пожизненному заключению. Эта история стала сюжетом бесчисленных стихов, пьес, поэм, статей, разоблачающих ханжей-брахманов, а также обширной серии лубков, имевших грандиозный успех. Редкий случай: кампания достигла цели — убийце смягчили приговор, а бенгальский Тартюф угодил за решетку.
Гурусадай Датт начал ездить по бенгальским деревням и скупать предметы народного искусства в 1929 году. Позже его интересы расширились: он записывал народные сказки, песни, мифы, писал статьи. В 1932 году устроил первую выставку, вызвавшую в Калькутте большой интерес. В 1940 году по инициативе Датта строится Братачариграм — «идеальная деревня», где, по его мысли, должен был находиться университет народной культуры. В 1941 году, незадолго до смерти, Датт смог отвоевать небольшой домик на улице, носящей ныне его имя, где разместил свою коллекцию для всеобщего обозрения. В 1959 году Бенгальское общество Братачари разместило сильно разросшуюся коллекцию в специально построенном для нее доме на окраине города, на дороге, ведущей к Даймонд-харбор (Алмазному заливу). Общество финансирует музей. Установлено правило: каждые 4–5 месяцев экспозиция должна меняться.
В уютной вилле с открытой галереей нас встретил директор, молодой парень. Он очень удивился, узнав, что мы из СССР, — по его словам, русские здесь ни разу не бывали. А жаль. Здесь много чудесных вещей, сотворенных золотыми руками народных мастеров, — пата, калигхатские лубки, резьба по дереву, статуи для пуджи, спасенные от гибели в водах Хугли, статуэтки из терракоты — старые и современные, ткани, маски, рукописи и бог знает что еще! Выставлена, конечно, только малая часть коллекции. В залах душно, темно, несколько маломощных фенов лишь чуть-чуть колышут воздух. Директор, польщенный нашим искренним восторгом, повел нас в запасники. Лучше бы он этого не делал! Мы увидели полки и шкафы, забитые до отказа ценнейшими экспонатами, гибнущими от влаги, плесени, духоты, термитов… Но мы постеснялись сказать милому молодому человеку, влюбленному в искусство, что картина эта нам знакома…
Я побывал там дважды. Впечатление удручающее: это не музей, а что-то вроде склада, «археологической каптерки», где в страшном беспорядке, без классификации свалены уникальные находки, число которых с каждым годом все растет — невообразимо богата раритетами прошлого индийская земля! Помню, как, бродя по галерее, опоясывающей здание, я споткнулся о каменный выщербленный блок, валявшийся на бетонном полу. Это оказалась лежавшая «лицом» вниз композиция не то V, не то VII века, за которую директор любого музея отдал бы год жизни. Бoльшую часть времени меня даже никто не сопровождал, и я бродил по залам один, ужасаясь увиденному. Тяжело музею Гурусадая, но им все-таки заведует специалист, энтузиаст, влюбленный в дело, болеющий за него. Здесь — чиновники, которым на все наплевать.